Божий Дом

— Это не просто старики! Толстяк говорит, что любит стариков, и я ему верю, он плачет, рассказывая о своей бабушке и котлетках из мацы, которые они едят на лестницах, соскребая остатки супа с потолка.

— Смеяться над Иной — ненормально.

— Сейчас это кажется ненормальным, но не тогда.

— Почему ты смеялся над ней тогда?

— Я не могу объяснить. Это казалось дико смешным.

— Я пытаюсь понять. Объясни.

— Нет, я не могу.

— Рой, разберись во всем этом. Ну же. Давай.

— Нет, я не хочу туда возвращаться, не хочу думать об этом.

* * *

Я ушел в себя. Она начала беситься. Она не понимала, что все, что мне сейчас нужно — забота. Все происходило слишком быстро. Два дня — и я как будто плыву в бурном потоке, и вечность отделяет меня от берега. Плотину прорвало. До этой минуты мы с Бэрри были в одном мире. Вне Божьего Дома. Мой мир был там, в Доме с Желтым Человеком и Рантом, покрытыми кровью, с молодым отцом моего возраста, у которого лопнула аневризма на первой базе, с Частниками, Слерперами и с гомерами. И с Молли. Молли знала, что значит гомер, и почему мы смеемся. Пока что с Молли не было никаких разговоров, одни лишь прямые наклоны, вырезы и округлости, красные ногти и голубые веки, и трусики в цветочек и радугу, и смех, среди гомеров и умирающих. Молли была обещанием груди, прижатой к руке. Молли была убежищем.

Но в тоже время Молли была убежищем от того, что я любил. Я не хотел смеяться над пациентами. Если все настолько безнадежно, как представляет это Толстяк, то мне лучше сдаться прямо сейчас. Мне не нравился этот разлад с Бэрри, и, думая про себя, что Толстяк и вправду мог быть лунатиком, и, что, если я поверю ему, я потеряю Бэрри, я примирительно сказал: «Ты права. Это ненормально, смеяться над стариками. Прости меня». В ту же секунду я представил себя настоящим врачом, спасающим жизни, и мы с Бэрри вздыхаем и обнимаемся, и раздеваемся, и сплетаемся в любви, тесной, и теплой, и мокрой, и этот разрыв меж нами затягивается.

Она спала. Я лежал без сна, в ужасе предвкушения своего первого дежурства.

5

Следующим утром я отправился разбудить Чака, который тоже выглядел уничтоженным. Его прическа в стиле афро приплюснута, вмятины от простыни шрамами проступали на лице, один глаз покраснел, а другой опух и не открывался.

— Что произошло с твоим глазом?

— Укус клопа. Ебаный клопиный укус! Прямо в глаз! В этой дежурке обитают злющие клопы. [46]

46

Правда-правда. В дежурантской нашей реанимации терна покусали клопы. На его жалобу администрация ответила предположением, что это он принес клопов из дома и теперь несчастной администрации придется раскошелиться на профилактику. Профилактикой оказалось не морение клопов, но покупка наматрасников для всех дежурок больницы. Возмущенный интерн написал еще кучу жалоб, пока ему не велели заткнуться в административном порядке. Мы пару недель наслаждались перепиской под bcc.

— Другой глаз также выглядит не очень.

— Старик, ты его еще вблизи не видел. Я звонил уборщикам, чтобы принесли свежее белье, но ты знаешь, какие они. Я тоже никогда не отвечаю на звонки, но к этим можно с тем же успехом посылать письма. Есть только один способ разобраться с уборщиками! [47]

— Какой же?

— Любовью. Главную у постелеуборщиков зовут Хэйзел. Огромная женщина с Кубы. Я уверен, что смогу ее полюбить.

Во время разбора карточек, Потс спросил Чака, как прошло его дежурства.

47

И это — реально. Проблема уборок в дежурке за время моей резидентуры не решилась, хотя были и ежемесячные обсуждения, и письма с жалобами. Самое печальное — было дежурить после резидента, который ел в дежурке. Особенно, если резидент был из Индо-Пакистанского автономного округа.

— Прелестно. Шесть поступлений, самому молодому семьдесят четыре.

— Во сколько же ты лег?

— Около полуночи.

Потрясенный Потс спросил:

— Как? Как тебе это удалось?

— Легко. Дерьмовые истории болезни, старик, дерьмовые истории.

— Еще одна важная концепция, — добавил Толстяк. — Важно всегда думать, что ты делаешь хреновую работу. Главное делать, а так как мы в десятке лучших тернатур в мире, работа окажется, что надо, отличная работа. Не забудьте, что четыре из десяти тернов в Америке не говорят по-английски. [48]

48

Количество врачей-иностранцев в штатах растет вместе с ростом стоимости американского медицинского образования. Может, оно и к лучшему.

— То есть все было не очень плохо? — спросил я с надеждой.

— Неплохо? О нет, это было ужасно. Старик, прошлой ночью меня поимели.

Еще худшим предвестником моего кошмара оказался Рант. Когда я вошел утром в Дом, уже угнетенный переходом из светлого и яркого июля в тусклый неон и демисезонную вонь отделения, я прошел мимо палаты Желтого Человека. Снаружи стояло два мешка с надписью «ОПАСНОСТЬ. ЗАРАЖЕНО», заполненных окровавленными хирургическими формами, масками, простынями и полотенцами. Палата была залита кровью. Специализированная сестра в костюме химзащиты сидела настолько далеко от Желтого Человека, насколько позволяли размеры палаты, и читала журнал «Улучшение домов и садов». Желтый Человек был неподвижен, абсолютно неподвижен. Ранта нигде не было видно.

Увидел я его только во время перерыва на обед. Он был пепельно-серый. Глотай Мою Пыль Эдди и Гипер-Хупер тащили его за собой, как собачку на поводке. На его подносе не было ничего, кроме столовых приборов. Никто ему об этом не сказал.

— Я умру, — заявил Рант, доставая пузырек с таблетками.

— Ты не умрешь, — сказал Хупер. — Ты будешь жить вечно.

Рант рассказал нам про обмен плазмы, о заборе крови из одной вены и вливании ее в другую: «Все шло неплохо, я уже собирался начать переливать последний пакет с кровью в бедренную вену, когда эта идиотка, эта медсестра Селиа, короче она держала иглу, побывавшую в животе Желтого Человека. И она… Она ткнула меня в руку». [49]

49

Судя по описанному в 70-х, это был диковатый процесс. Сейчас опасная часть состоит в постановке специализированного катетера. Дальше все делает технолог с машиной.

Его рассказ был встречен молчанием. Рант умрет.

— Вдруг я почувствовал, что теряю сознание. Я увидел, как вся жизнь пронеслась перед глазами. И Селия сказала «прости», а я сказал, что ничего страшного, это всего лишь значит, что я умру, а Желтяку-Добряку [50] двадцать один, и я уже жил на шесть лет дольше, чем он, и что я провел последнюю ночь своей жизни, делая что-то, что не могло принести никакой пользы, и мы умрем вместе, я и он, но, Селия, это ничего». Рант остановился, но затем заорал: «Ты слышишь меня, Селия? Все нормально! Я пошел спать в четыре утра и я не думал, что проснусь».

50

Mellow-Yellow

— Но инкубационный период от четырех до шести месяцев!

— И? Через шесть месяцев вы будете обменивать мою плазму.

— Это все я виноват, — сказал Потс. — Я должен был вдарить по нему роидами.

После того, как все разошлись, Рант сказал, что он должен кое в чем признаться:

— Понимаешь, это было мое третье поступление. Во время всего этого бардака с Желтым Человеком. Я не мог этого вынести. Я предложил ему пятерку за то, что он пойдет домой. Он взял деньги и ушел. [51]

51

Деньги мы не предлагали, но рецепты, да и все что угодно, за уход домой — стандартно.

Подгоняемое моим ужасом перед его наступлением, время, когда меня оставили одного, пришло. Потс оставил на меня своих пациентов и отправился домой к Отису. Испуганный, я сидел в одиночестве перед постом медсестер, глядя, как умирает грустное солнце. Я думал о Бэрри и желал быть с ней, делая то, что молодые, как мы, должны были делать, пока позволяло здоровье. Мой страх разрастался, как атомный взрыв. Чак подошел, рассказал о своих пациентах и спросил:

— Эй, старичок, заметил кое-что необычное?