Божья кара

Не буду отвечать на свой собственный вопрос, поскольку если бы я взялся на него ответить, то мне пришлось бы заниматься этим до последней страницы. А нас еще ждут события не всегда, далеко не всегда радостные...

Так вот, учитывая, что Наташа была такой, какой она была, можете себе представить состояние бедного Амока, когда он ночами тайком сопровождал ее домой. Естественно, Наташа возвращалась не одна.

Вы все поняли?

Повторяю – Амок совершенно не понимал, что с ним происходит. Думаете, он мечтал затащить ее в постель? Ничуть. Он, конечно, не отказался бы, он был бы счастлив, но понимал – дело не в этом. То, что с ним происходило, было куда безысходнее. Здесь не зря частенько упоминается лунная дорожка на море, черный контур Карадага, кровь, боль, преступление – Амок чувствовал, что все это в нем, и все это в любую минуту может выплеснуться наружу.

Амок впервые в жизни испытывал настоящие душевные страдания.

Да, ребята, я знаю, о чем говорю. Не в мечтах он пребывал голубых, розовых или нежно-лиловых, не в похотливых надеждах, не в стремлениях, наполненных животной силой и необузданной страстью, – все это полная чепуха. Было ощущение, что в груди, где-то возле сердца, рвутся и сочатся кровью его внутренности, и от этого он испытывал настоящую физическую боль, которая попросту гасила все доводы разума, тусклые и зыбкие представления о достоинстве, здравости, гордости...

Все это опять же полная чепуха, недостойная даже упоминания на этих страницах.

А чего же ему хотелось? К чему он стремился?

Скажу – быть рядом, смотреть в глаза, встречать рассвет, видеть, как со стороны Тихой бухты поднимается солнце, как оно садится за скалы Карадага, пить красное вино «Каберне» и чувствовать на ее губах вкус этого вина... Вам знаком декабрьский вкус красного вина «Каберне», снятого губами с губ?

И когда Амок...

Господи, да при чем тут Амок! Ах, да... Возвращаемся в июль, на набережную. Амока ждет та еще ночь... Я ему устрою... Заслужил.

Наташа с рыжим, кривоногим хахалем, одетым в черную майку с ее изображением на груди, шла впереди. Амок плелся сзади, метрах в тридцати. С набережной Наташа и рыжий свернули в парк Дома творчества, не торопясь пересекли его и остановились у киоска, видимо, выбирали бутылку. Амок прошел вперед. Он знал, где живет Наташа, знал, что рыжего она ведет к себе. У того денег не было, у него никогда не было денег, но Наташу это не смущало. Видимо, кривоногий обладал более существенными достоинствами. Естественно, рыжими.

Амок перешел на противоположную сторону улицы, не заботясь о том, чтобы сделать это незаметно, и, не доходя до рынка, свернул влево. Калитка была рядом, он прошел в нее, пересек двор частного дома и расположился под навесом. В пяти метрах, по ту сторону кирпичной дорожки, была дверь комнаты, которую снимала Наташа. Амоку и в голову не приходило, насколько глуп его поступок, насколько униженно, а то и постыдно выглядит он сам, сидящий за жиденьким столиком, покрытым изрезанной клеенкой, он, отвергнутый, посланный на все буквы русского алфавита...

Все эти соображения остались где-то там, в прошлой жизни, в которой не было Наташи. А сегодня, сейчас есть ночь, Карадаг, бездонное небо, и ко всему этому он не просто причастен – он часть этой ночи, Карадага, звездного неба.

И все.

И больше ничего.

Никаких других мыслей у него не возникало, да это были и не мысли вовсе, так, ощущение. Может быть, божественное, может, языческое, а то и генное... Если бы кто-нибудь спросил у него сейчас: «Ты что, тронулся умом?» – он бы спокойно ответил: «Да, а что?»

Послышался скрежет калитки, сдавленный смех Наташи – видимо, рыжий уже тискал ее.

– А, ты уже здесь? – подходя, спросила Наташа, без удивления спросила.

– Как видишь.

– Надолго расположился?

– Как получится.

– Ну, что ж... Спокойной ночи.

Наташа повозилась с замком, открыла дверь, пропустила рыжего вперед и, закрыв за собой дверь, задвинула изнутри щеколду – Амок хорошо слышал ее ржавый скрип. Что-то бормотал рыжий, потом из комнатки послышалась возня – видимо, он открывал бутылку, Наташа искала какую-то закуску. Свет они не включали, но тонкую цветастую шторку задернули. Амок отвернулся от окна, выходившего прямо на него.

Ночь была душная, форточку Наташа открыла, но в комнате молчали, шепот он бы услышал, как услышал глухой стук стаканов. Потом звякнула тарелка, опять звон стаканов. И, наконец, наступила тишина.

Амок знал, что скрипа кровати не будет – на ней спала Лиза, дочка Наташи, а сама она обычно стелила матрац на полу.

– Может, слиняешь, наконец? – спросила Наташа, подойдя к форточке.

– Попозже.

– Мужик, по-человечески прошу – отвали, – пробасил в форточку рыжий. – Ну нет никаких сил тебя здесь терпеть.

– Я же терплю.

– Как знаешь... Не обижайся, если что не так.

Прошло какое-то время, из комнатки Наташи не доносилось ни звука – видимо, они действительно расположились на полу. Амок продолжал сидеть за столом, прикидывая, как быть дальше, – положение складывалось в самом деле унизительное. И вдруг на кирпичной дорожке, в свете подвешенной на шнуре лампочки он увидел лягушку. Достаточно крупная, она смотрела на него неотрывно и пристально. Решение созрело мгновенно – осторожно взяв со стола пластмассовую миску, Амок изловчился и набросил ее на лягушку. Затем, просунув руку под миску, нащупал там несчастное земноводное создание, ухватил его поперек туловища и, подойдя к окну, вбросил лягушку в раскрытую форточку.

Отчаянный женский визг раздался почти сразу.

– Змея! – кричала Наташа, не понимая, что происходит, и чувствуя, как что-то холодное и скользкое касается ее груди – она решила, что в комнату вползла змея. Басовито гудел голос Апполонио, в комнате вспыхнул свет, и на пороге появился кривоногий.

– Твоя работа? – спросил он.

– Ты о чем?

– Значит, так... Если ты сейчас не слиняешь, я из твоей поганой морды сделаю отбивную. Ты меня понял?

Амок поднял с земли заранее им присмотренные две тяжелые бутылки из-под шампанского и, сделав шаг вперед, остановился.

– Можешь начинать.

Апполонио стоял не двигаясь.

А дальше произошло нечто совершенно неожиданное – Амок заорал. Бессвязно заорал во всю мощь молодых своих легких, хрипло и надсадно, даже с каким-то чувством освобождения – он выплескивал из себя нервное напряжение, с которым жил последнее время. Он орал, глядя даже не на противника, а подняв голову и видя перед собой только бледную, словно сжавшуюся от его крика луну.

– Ты чего, мужик? – опешил рыжий. – Умом тронулся?

– Да-а-а! – продолжал выть Амок, глядя в ясное ночное небо.