Брак по принуждению, или Его изумрудная тьма

Мы сближались с Селестой. Я понимала, как сильно похожа на неё.

Но когда-то она выбрала дорогу зла, я же выбрала добро — в этом мы отличались. Хотя сейчас, пользуясь моим состоянием, Селеста пыталась склонить меня не туда.

Себастьяна раздражало наше с ней общение. А я всё больше понимала, что не хотела её смерти.

Я уже была согласна жить с ней и Себастьяном, только если он меня простит, конечно. Всё так замечательно, не правда ли?

Вскоре меня отпустили к детям. Да, это было тяжело. Мучительно смотреть им в глаза, притворяться, что всё хорошо. Но ничего другого не оставалось. Как обычно мне полагалось нацепить на лицо маску счастливой мамы. И радоваться жизни.

Этой чёртовой жизни.

Шрамов на мне прибавилось, конечно. Их ставила себе я. Когда обедала — ножом. Когда приходила в комнату — ножницами. Я всё вспоминала, как Селеста когда-то резала себя, писала об этом в письме — я видела в ней себя. Мы просто одно и то же.

Я сумасшедшая, как и она.

Наши отношения с Себастьяном нисколько не улучшались. Одним днём я не нашла своих ножниц и осколка зеркала — их забрал Себастьян, чтобы я не делала себе больно. И от этого мне стало лишь хуже. Я выла зверем, поняв, что боль в груди ничем не заглушить. Нет моих успокоителей. Нет острых предметов.

Он забрал их после одного случая. Застал меня, когда я пустила себе кровь и смотрела на то, как она бежит. Может, если бы не он, я бы истекла. Может быть.

Я ведь не узнала этого, он вызвал врача. Ганс был в ужасе. Знал обо всём в моей жизни. От этого не легче.

Я спала каждый раз одна. Не было Себастьяна, не было физической боли, на которую я раньше отвлекалась. Никаких игр. Даже занятий языками не было. На работу я больше не ездила. Мы с Себастьяном виделись очень редко.

Я часто встречала его поздней ночью, когда он приезжал от каких-нибудь женщин. Я раз за разом могла уловить носом парфюм, но что мне было ему говорить? Себастьян на меня даже не смотрел. Ревновала ли я его? Да. Жутко.

Хотела бы его насилия вновь? Да, хотела бы.

Я уже давно не обманывала себя относительно того, что к нему чувствовала. То, что я чувствовала к нему было жутко странно, странной любовью, но от этого не менее сильной.

Я буквально загибалась.

И начинала ненавидеть Стефана. Не потому что так говорила мне Селеста или обида. А просто потому что после случившегося я потеряла доверие Себастьяна. Потому что мне надо было хоть кого-то ненавидеть.

Мне надо было убеждаться снова и снова, что я не такая тупая дура, что продолжала любить… того, кому это не нужно было.

Я плакала из-за Стефана, вновь и вновь.

Плакала из-за малыша, потом из-за Себастьяна, Стефана — и всё это было нескончаемо. Ганс снова давал мне успокоительное и снотворное.

Через две недели такого режима я слегла. Заболела. Организм окончательно ослаб. Уже никуда не выходила и ничего не делала. Просто лежала и смотрела в потолок. И даже мысль о детях не спасала меня.

Последняя наша встреча была плохой. Мира много подозревала, делала умные догадки, увидела мои шрамы и синяки, Крис же просто плакал без папы.

Мира подумала, что папа спился, поэтому появлялся так редко, бил меня, поэтому шрамы, и я теперь с дядей Себастьяном — потому что Крис видел нас с ним вместе. Я как могла оборонялась — тщетно. Доченька устала жить во лжи.

Сюда я вернулась после этого убитая. Всё было плохо, и просвета не было.

Я была согласна на жизнь с Себастьяном, на всё — но ничего этого больше не было.

Была боль после ухода Стефана. От потери ребёнка. От всего этого.

***

Ему здесь не нравилось. Надоела жизнь по расписанию, постоянные приёмы лекарств, а ещё жуткая ломка, которая сводила его с ума. У него зудело тело, гудела голова, но заботливая медсестра, улыбка которой доводила его до белого каления, в очередной раз повторила ему, что никаких наркотиков больше. А Стефан давно уже не называл это наркотиками. Это же лекарства. Безобидные лекарства, они помогали ему жить.

Врач-немец постоянно проводил со Стефаном беседы, интересовался названиями, но получал очень мало ответов. Клиент был молчалив и вреден. Впрочем, именно с такими он и работал постоянно, так что ничего удивительного.

Стефан больше не видел Джульетту — она, как и обещала, перестала появляться. Ему было жутко одиноко. Стефану снились сны — воспоминания. Хорошие. Он, Елена, дети. Их когда-то дружная семья.

Сейчас Стефан хоть и жил в бреду, но почему-то надежда в нём не умирала. Не знал зачем, но продолжал терпеть ломку.

Последнюю встречу с Еленой он вспоминал, как фанат пересматривал любимый диск до появления множества царапин, просто до боли в сердце. Вызывал врача каждый раз после воспоминаний, настолько было плохо.

Стефан помнил её слёзы, и всё остальное тоже. Он думал над тем, когда же она лишилась ребёнка, после каких его слов?

А все сказанные слова он желал забыть. Потому что они отвратительны, как и он сам.

К Стефану, конечно же, много раз наведывался психолог, но достучаться до Стефана не мог. Один раз Стефан начал рассказывать, но из его слов понять ничего было нельзя — просто какая-то мешанина мыслей, несвязанных между собой.

Стефану прописали успокоительные. Прописали слушать звуки природы, тишину.

Джульетта заплатила за самое лучшее лечение для него, о котором никто никогда не узнает.

Но Стефану казалось, что он здесь просто умрёт.

Всё было выше его сил.

Ненависть к себе цвела и не могла никуда деться. Он всё больше понимал, как виноват перед любимой. И ничто это не исправит. Что сделано, то сделано. Он никогда не искупит вину перед Еленой, слишком много плохого сделал.