Братья Орловы

Претендентке на трон оставили ее горничную, Франциску фон Мешеде; хотя день и ночь князем А.М. Голицыным, губернатором Санкт-Петербурга, и обер-комендантом Петропавловки А.Г. Чернышевым велись допросы, пленницу, харкавшую кровью, содержали в довольно мягких условиях.

Говорят, что князь был человеком милосердным и, несмотря на суровую и строгую наружность, мягким и совестливым. Но вскоре положение пленницы, которая наотрез отказалась признаваться в совершенном преступлении да еще и обратилась к Екатерине с письмом, значительно ухудшилось. Пытаясь вынудить лжекняжну дать нужные показания, комендант тюрьмы отобрал у нее одежду, обрядив в тюремное платье; служанку из ее камеры удалили, а вместо нее ввели обязательную охрану из двух солдат и офицера, которые стояли у кровати несчастной и днем, и ночью, якобы чтобы помешать возможному побегу или воспрепятствовать самоубийству. Еды Елизавете давали едва, чтобы хватило поддержать в ней и без того еле теплившуюся жизнь. Допросы продолжались. Императрица, с ведома и по приказанию которой все это творилось, писала в ответ на мольбы конкурентки о снисхождении и личной встрече: «Распутная лгунья осмелилась просить у меня аудиенции. Объявите этой развратнице, что я никогда не приму ее, ибо мне вполне известны и крайняя ее безнравственность, и преступные замыслы, и попытки присвоить чужие имена и титулы…» ^{114}

Однажды в каземат к умирающей арестантке пришел граф А.Г. Орлов; возможно, он, как и прочие, просил ее сказать настоящее имя, признаться в самозванстве, и тогда ее ждет помилование от милосердной императрицы. Один из сторожей Алексеевского равелина рассказывал, что заключенная сильно гневалась на посетителя, громко что-то кричала. Но другие свидетели этого посещения молчали, и последний разговор графа и его несчастной жертвы остался между ними. 4 декабря 1775 г., вскоре после этого памятного посещения, самозванка, которая так и не открыла ни своего подлинного имени, ни тайны своего происхождения, упрямо до смерти твердившая, что она дочь императрицы Елизаветы, внучка Петра Великого, умерла. Перед смертью она написала трогательное письмо императрице, моля ту о снисхождении и личной встрече, на которой клялась рассказать все, почти признаваясь в своем преступлении: «…находясь при смерти, я исторгаюсь из объятий смерти, чтобы у ног Вашего Императорского Величества изложить мою плачевную участь… Яна коленях умоляю Ваше Священное Величество выслушать лично все. Вы отмстите своим врагам и будете моим судьею… Мое положение таково, что природа содрогается. Яумоляю Ваше Императорское Величество во имя Вас самих благоволить меня выслушать… Да смягчит Господь Ваше великодушное сердце… и я посвящу остаток моей жизни Вашему Высочайшему благополучию и Вашей службе» ^{115} . Но сердце Екатерины было отнюдь не таким великодушным, как представлялось несчастной узнице Петропавловки.

По легенде, тело умершей даже не было вывезено с территории Петропавловской крепости; ее зарыли тут же, во дворе Алексеевского равелина, как писал о том князю Голицыну Андрей Гаврилович Чернышев…

Граф Орлов же вышел в полную отставку двумя днями раньше, уехал в Москву. Он прожил еще долгую жизнь, пережив и императрицу Екатерину Великую, и ее сына Павла I. Поговаривали, что «Ливорнская пленница» зачала от графа Алексея и в Петропавловке родила ему сына, которого его сиятельство взяли на воспитание в собственный дом, дав ему прозвание «Чесменского» и назвав Александром. Ходили также слухи, что якобы именно эта оплошность графа Орлова стала причиной большого неудовольствия императрицы Екатерины и привела героя русско-турецкой войны к опале, которая так и не кончилась вплоть до смерти государыни в 1796 г. Особенно это мнение утвердилось в обществе, да и в отечественной истории после выхода в свет исторического романа Г.П. Данилевского «Княжна Тараканова». Как мы увидим далее, ни о какой опале речь не шла. Алексей Орлов был всегда уважаем и ценим императрицей. Но воспитанника своего он не забывал никогда и помогал ему, чем мог, в его карьере, ходатайствуя перед Екатериной. В «Записках» А.В. Храповицкого, личного секретаря и доверенного лица Екатерины, мы читаем запись от 30 июня 1787 г.: «Гр. А.Г. Орлов-Чесменский кланялся в ноги, за пожалование сына в капитаны Преображенского полка» ^{116} . Александр, по свидетельствам современников, «чрезвычайно красивый мужчина», которого слухи одно время утвердили на роль нового избранника Екатерины, в Дрездене женился, и граф Алексей, находясь в то время за границей ради поправления здоровья, побывал на той свадьбе, а в письме к своему приказчику и другу Даниле Артемьевичу писал, что желает молодым супругам премного счастья и долгих лет совместной жизни: «Даруй Боже им и детей нажить; а мне бы на них радоваться» ^{117} .

Но, хотя, возможно, это и не имеет прямого отношения к основной теме нашего повествования, не без интереса вспомнить еще об одной княжне Таракановой, которая, по свидетельствам современников, являлась истиной дочерью своих родителей, императрицы Елизаветы Петровны и ее возлюбленного, хотя и тайного супруга, графа Алексея Разумовского.

На самом деле о ней известно не так уж и много, но все факты свидетельствуют, что борьба власть имущих за трон — дело жестокое и зачастую аморальное; тем более что многие из тех, кто волею судеб попадает в эту «мясорубку», к власти, да даже к известности, совсем не стремятся. Все вышесказанное можно отнести и к подлинной княжне Елизавете Алексеевне, получившей прозвание Таракановой.

Сегодня уже невозможно точно установить, какое имя девочке, в 1746 г. родившейся в тайном браке, было дано при крещении — Елизавета или Августа. Вскоре после рождения она была отправлена за границу, к дальним и очень богатым сродственникам графа Разумовского, украинским магнатам по фамилии Даргановы (отсюда, по всей видимости, и происходит закрепившееся в истории прозвище несчастной княжны). О годах, которые девочка провела в семье родственников, ничего не известно. Ее история в России начинается с 1785 г., когда она была отыскана посланниками Екатерины, всю жизнь опасавшейся удачного заговора, который лишит ее и трона, и, возможно, даже свободы, а то и жизни. Молодую женщину привезли тайком в Россию, в Петербург, а оттуда — в Москву, и разделила она судьбу многих законных претендентов и претенденток на царский престол: приняла постриг в Ивановском девичьем монастыре и по смерти была заключена при этом монастыре ^{118} . В России заключение в так называемые монастырские тюрьмы преступников обоих полов было делом обычным, и следует, пожалуй, несколько слов сказать об их устройстве и условиях содержания в них заключенных, прежде чем продолжить рассказ о судьбе Елизаветы Алексеевны, княжны Таракановой.

Начальником такой тюрьмы являлся непременно настоятель (настоятельница) монастыря; заключенные помещались либо в обычные монашеские кельи, либо в казематы, располагавшиеся внутри монастырских стен. Заключение в монастырских тюрьмах было, если можно так выразиться, почетным; далеко не все преступники удостаивались такой сомнительной чести, обычно это были «преступники и лица, признанные опасными для государственного строя» ^{119} . Исключений из этого правила было немного, и тогда причиной становились преступления, совершенные с особой жестокостью. Например, в девичий монастырь, о котором идет речь, была заключена небезызвестная Салтычиха; Екатерина, хотя и освободила ее от пожизненной каторги, но, принимая во внимание широкий общественный резонанс дела помещицы Дарьи Салтыковой, вынуждена была пожизненно заключить преступницу в монастырь: «…заключа в железа, отвести… ее в один из женских монастырей… и там, подле которой ни есть церкви посадить в нарочно сделанную подземельную тюрьму, в которой по смерть ее содержать таким образом, чтобы она ниоткуда в ней света не имела…» ^{120} Правда, таких ужасов Салтычихе, замучившей до 100 крепостных, пережить не получилось: высокопоставленная и очень богатая родня помещицы сумела-таки обеспечить смягчение приговора.

Елизавета Тараканова не была повинна в каких-либо зверствах, но и ее заключение в монастыре не отличалась мягкостью, да вот смягчить как-то условия содержания было некому… В постриге она обрела имя инокини Досифеи. За долгие годы заключения Досифея не видела никого из людей, кроме настоятельницы монастыря и священника, служившего в монастырской церкви. Чтобы избежать контактов таинственной пленницы с прочими монахинями, ее поселили сначала прямо в доме настоятельницы. Лишь позднее для Досифеи был выстроен специальный домик, окна которого выходили на монастырскую стену. В домике было всего две комнатки; он и денно и нощно охранялся часовыми, а за обитательницей его была приставлена следить служанка-монахиня, докладывавшая обо всем напрямую настоятельнице. Кроме своей основной обязанности, служанка еще готовила, стирала для пленницы монастыря и убиралась в комнатках. Как мы видим, круг общения инокини несколько расширился, но лишь номинально; никто из приставленных следить за Досифеей и сторожить ее не имел права с ней разговаривать. Наказание за ослушание было весьма суровым. Даже церковную службу для Досифеи служили отдельно, по ночам, в комнатке над монастырской церковью, чтобы, не дай Бог, она не установила с кем-либо связи и не предприняла попытку государственного переворота! Из казны Екатерина II выделяла некоторую сумму на содержание девицы. Так она и прожила в Ивановском монастыре до смерти своей «благодетельницы».

С восшествием на престол Павла I положение дел несколько изменилось. Император, узнав о московской пленнице, позволил инокине посетителей, а Александр I — прогулки по двору монастыря, а также участие в общей службе. Правда, все эти милости случились поздно. Досифея, находившаяся в заключении больше полутора десятков лет, тронулась умом и не сумела по достоинству оценить блага, свалившиеся на нее: она приняла на себя «обет молчания», и никто из посетителей бывшей княжны, среди которых были люди знатные и весьма остроумные, не сумел заставить проронить ее хотя б словечко. Однако видевшие ее люди описывали таинственную инокиню как «уже пожилую, среднего роста, худощавую телом и стройную станом» ^{121} женщину; говорили, что даже в старости она сохранила остатки былой красоты, а в ее манерах и обращении видно было прекрасное воспитание, образование и благородство происхождения. Всю свою жизнь в монастыре инокиня Досифея провела за рукоделием и чтением; знала иностранные языки.

В 1810 г., пережив и Екатерину, сломавшую юной княжне жизнь, и ее сына, Досифея умерла. После смерти ей были оказаны поистине царские почести: ее, безвестную инокиню одного из многочисленных московских монастырей, похоронили в Спасо-Преображенском соборе Новоспасского монастыря, в усыпальнице бояр Романовых, выдавав тем самым миру ее истинное происхождение и принадлежность к роду основателей правившей в России династии…

Но вернемся к самозванке. Рассказывают, что в Алексеевском равелине Петропавловской крепости осталась выцарапанная на стене надпись по-итальянски — «О Dio mio!» (ит. Боже мой!). Самозванка, присвоившая имя Елизаветы, княжны Таракановой и Владимирской, осталась в памяти России как безвинная и несчастная жертва царского строя, замученная по приказанию императрицы Екатерины Великой. Поскольку о смерти узницы мало кто знал (доступа к этой секретной информации не имели и многие приближенные Екатерины), по Петербургу поползли слухи: таинственная узница Петропавловки дожила в ужасных условиях заключения вплоть до 1777 г., когда в северной столице произошло страшное наводнение, залившее казематы крепости на Заячьем острове. Отражение этих слухов мы читаем в романе Г. Данилевского и видим в картине К. Флавицкого: юная девушка с распущенными по плечам волосами прижимается спиной к холодной стене камеры. Она стоит на кровати, а у ног ее уже плещется невская студеная вода. Княжна молится, но о чем — о собственном спасении? о судьбе своего ребенка? о наказании для рода Екатерины? — известно лишь художнику. Мы вольны воображать себе все, что заблагорассудится.

История княжны Таракановой, подлинной ли, самозванки ли, полна тайн и загадок, которые так и останутся без ответа, ведь слишком много воды утекло с тех пор. Мы опираемся лишь на немногие документы той эпохи да на прозрение Данилевского, сумевшего создать в своей книге образы живых людей. Надо сказать, что граф Орлов описан в романе без прикрас; его роль в судьбе несчастной обрисована в самых темных тонах. Но, возможно, автор был прав, характеризуя Алексея Григорьевича как «верного раба государыни», который «только исполнял ее повеления»…

А.Г. Орлов в отставке: жизнь и смерть частного человека

Когда граф Орлов возвратился в Россию, он увидел, что брат его, Григорий, окончательно ушел от дел, а сама императрица всецело попала под влияние молодого Потемкина. Он встал во главе всех начинаний, всех дел и всех помыслов Екатерины, а та предоставила ему полные полномочия на любые действия и поступки. Любое слово Григория Потемкина воспринималось ею как гениальная мысль, а на слабости и недостатки фаворита при дворе, следуя за государыней, закрывали глаза. Как уже говорилось выше, Алексей был оскорблен тем, что Екатерина дала брату Григорию полную отставку, и не желал подчиняться Потемкину, поэтому счел для себя единственно возможным полную и безоговорочную отставку, каковую Екатерина ему не пожелала удовлетворить сразу же. Первую попытку отойти от дел граф А. Орлов предпринял еще в 1774 г., когда речь шла о Кючук-Кайнарджийском мире. При дворе стало распространено сравнение, что Григорий Орлов провалил мирные переговоры, тогда как тезка его, Григорий Потемкин, добыл выгодный мир России. Летом 1774 г. Алексей Григорьевич обратился с письмом к Потемкину, поздравляя с «выгодным и полезным миром» и прямо заявляя, что силы его подточены тяжелым недугом и он не может долее служить России верой и правдой, как прежде это делал всегда: «…никто столько не рад миру, как я: потому что болезненные во мне припадки совсем мое тело разрушили и всю силу отняли так, что я едва-ль (sic!) нахожу в себе способность какую-нибудь службу впредь несть, неделю кажусь быть здоров, а две и три недели меня разные припадки угнетают, и особливо во внутренности множество обструкциев чувствую…» ^{122} . Он пытался воздействовать на императрицу через Потемкина, зная, что тот уж ему в такой малости — полной отставке — не откажет… За ответом же на эту невысказанную просьбу он явился к ней сам, удостоившись нескольких аудиенций. Потемкин, по воспоминаниям очевидцев, был сильно не в духе, видя ничуть не сдавшее расположение императрицы к А. Орлову, хотя и старался этого не показывать. Д.Г. Гаррис, английский посланник в России, вспоминает, что императрица увещевала Орлова быть другом Потемкину, научить его тому, чему может научить только столь опытный человек, как он. Она понимала, что иначе потеряет Алексея Орлова, говоря к нему: «…ради Бога сдружись с ним, чтоб я и этим могла бы быть тебе обязанной и содействуй моему домашнему счастью, как ты содействовал блеску и славе моего царствования» ^{123} . Но тот отвечал отказом: «Вся жизнь моя — есть служба вам… но чтобы я с моим характером, с моею репутацией пустился бы в придворные интриги, чтобы я искал дружбы человека, которого презираю… Ваше Величество меня простите, если я откажусь» ^{124} . Гаррис далее пишет, что императрица зарыдала. Верить этому или нет — дело десятое, однако, несомненно, расставание с верным сподвижником и опорой, Алексеем Орловым, было для нее весьма нелегким, и она просила его не покидать Петербурга.