Бремя

Может быть, тебе известно, каким образом Мария (Нана) и Дмитрий Вольнов попали в Америку, но я никогда не слышала об этом ни от тебя, ни от миссис Харт, которая, мне казалось, вообще избегала говорить о муже. О его происхождении — тем более. Сразу после войны американский географ — от Эрики я узнала его имя — Деколло — встретился с Марией в одну из своих научных поездок в Скандинавию, полюбил ее и, несмотря на бедность и безродность, привез с сыном в Коннектикут, где, вероятно, собирался обосноваться позже, после окончания своего исследования. Он был застрелен в Чехословакии, по ошибке принятый за американского шпиона. Обо всем этом мне рассказала Эрика, а ей когда-то Нана. Думаю, что никому другому и не была известна в подробностях трагическая судьба мужа Наны, кроме нее самой.

Мой Дед вернулся домой, в Россию к своей жене — моей бабушке и маленькому сыну Ванечке — моему будущему отцу.

Дорогой мой, сообщаю эти подробности (должна была сообщить их раньше, гораздо раньше, как только память вернулась ко мне, но страх останавливал), не ища оправдания, но скорее — прощения.

О жизни моего Деда в Норвегии, о Марии и Митечке я узнала от женщины по имени Васса, которая после смерти моей бабушки, ухаживала за Дедом, помогала ему по хозяйству и любила его всей душой. Эта Васса — совершенный человек и совершенная женщина, я бы могла назвать ее святой (и часто про себя так ее называю), если бы хоть что-нибудь понимала в святости. С тех пор, как память начала возвращать мне события и людей, я думаю о ней и Деде каждый день. Думаю, и стыд захлестывает меня: как страшно предала их надежды на меня.

Андрей — русский друг Майкла, был моим мужем. Догадывался ли ты о том, что нас что-то связывало прежде? Ты не выносил его присутствия — может, чутье подсказывало тебе нечто... Я не звала Андрея в Америку, он разыскал меня сам (почти случайно), но и это не оправдывает меня.

Те несколько лет замужества — мучительное, болезненное воспоминание. Я любила Андрея или, скорее, хотела любить, но не выдержала груза его любви- ненависти и ушла. У меня тогда много чего бродило в душе. В сущности, после детства, после потери виноградников (как хочется рассказать тебе историю их жизни и смерти, знаю, что ты бы понял, как никто другой!), когда поселились во мне страх и тоска, я уже никогда и ни с кем не могла быть счастлива. Но с ним — пыталась. Для него — старалась. Меня поражала и пугала его необъяснимая жажда вечного соперничества со всем и всеми, включая меня. Я не понимала, как можно любить и подавлять любимого. Не понимала, как можно в одну минуту перейти от нежности к агрессивности. Андрей был неординарным, ярким человеком, покорявшим людей с первого разговора, с первого приветствия, но тяжелой ношей для меня. Я не выдержала и, вместо того чтобы понести, бросила.

Мы прожили три года, и, борясь, обороняясь, уступая, а иногда наступая, в конце концов, я сдалась. То непрочное, что в самом начале связывало нас, оборвалось. Однажды, после очередной ссоры я ушла из дома и поселилась в полузаброшенном доме Деда, на окраине.

В зимнюю погоду, когда небо срасталось с землей белым снегом, туда практически невозможно ни на чем добираться. Люди там только на Бога полагаются. Такая разительная несхожесть с большим городом, где каждый, пожалуй, считает себя самодостаточным.

Вассин дом находился по соседству, но мы так с ней сблизились, что она скоро переселилась ко мне.

Время, прожитое с ней, и по сей день течет ровной и светлой рекой сквозь перипетии моей судьбы и, может быть, незримо спасает меня от полного падения. За тот год, особенно, зиму, я как будто выздоровела, и отчаяние, и страхи отступили. Но как-то весной Васса, пытаясь помочь упавшему на крыльце старику (одному из ее многочисленных пациентов, за которыми она усердно ухаживала день и ночь), упала сама и разбила голову. И ничего нельзя было поделать, и «скорая помощь» приехала поздно, и врачи отказались везти в больницу под предлогом безнадежности травмы и вассиной старости, и соседи разошлись по домам, поплакав и посочувствовав, и остались мы с Вассой вдвоем. И наступил момент, когда я взяла ее маленькое тело на руки и поднялась с нею, преодолев материальное, высоко-высоко и видела — тогда впервые — алого ангела и... снег, снег, снег кругом, серебряный, душу меняющий, русский снег.

Васса умерла, и я сидела в доме, где стало одним дыханием меньше, и страх снова вернулся...

Что-то темное тащило меня. Я остригла волосы и не выходила из дома несколько дней. Тогда, наверное, случился первый нервный срыв. Но потом появился просвет, и редактор журнала, в котором я подрабатывала статьями о лингвистике, добившись через знакомых выездной визы, устроил мне — из отеческого беспокойства — командировку в Нью-Йорк.

Предполагалось, что его школьный друг встретит меня в аэропорту, но он не встретил, и, прождав несколько часов, я решила выехать в город, и оттуда звонить ему, пока не дозвонюсь.

Я вышла из автобуса в Манхэттене и очутилась в окружении небоскребов, невиданной человеческой дерзости. Сейчас не помню, что именно произошло — случился ли обычный обморок, но я потеряла сознание (потом выяснилось, утратила и долгосрочную память), сумка с документами, небольшими деньгами и контактным телефоном были украдены.

Сейчас осталось только ощущение странной немоты всего окружающего от тех дней. Мне казалось, что я двигаюсь по острому рубцу высокой крыши и кто-то настойчиво пытается столкнуть меня вниз. Зову на помощь, но, как в ночном кошмаре, — голоса нет, будто сам воздух отказывается оглашать мой крик.

Только в «Желтом круге», очнувшись наполовину, я смогла снова говорить и слышать себя. Там я назвалась Ванессой. Впрочем, Ванесса жила во мне давно. И об этом мне тоже хочется рассказать при встрече. Если когда-нибудь наша встреча состоится. И там встретилась с Эрикой. Нас что-то мгновенно привлекло друг к другу. Потом, когда я жила в доме миссис Харт и Эрика среди ночи повела меня в запретную мастерскую своего отца и обнажила полотно, на котором мой молодой Дед с сынишкой шел с рыбалки по зеленому холму, я поняла, что это было. Интуиция крови, инстинкт любви... Память моя к тому моменту еще не восстановилась полностью. Однажды, решившись рассказать Эрике о себе и о нашем общем Деде, я уже почти все вспомнила, исключая, может, какие-то детали. Странно, но Эрика совсем не удивлялась тому, что слышала, и казалась очень счастливой. Верила всему — от первого до последнего слова. Мы смеялись и плакали тогда, узнав, что мы сестры, радовались, что нашли друг друга. Эта была последняя наша радость перед тем, как Рика ушла совсем. И я все время мучаюсь, не я ли своим откровением подтолкнула ее к кризису, к последнему краю.

Но я помню, как встретившись, не зная еще в самом начале, что были сестрами по крови, из двух одиночеств мы сотворили двух сестер. Наверное, встреча наша запоздала. Эрикина болезнь зашла слишком далеко. Я опять осталась совсем одна.

Что бы стало со мной, если бы ты не появился в моей жизни? Спрашиваю теперь себя, и каждое из возможных предположений представляется невозможным. Случилось то, что должно было случиться. Ты появился. Не задавая вопросов, не требуя объяснений, пришел, и я дала тебе спасать себя, продолжая настойчиво разрушать тебя самого. Чего я хотела? Какой любви? Если через твою, самую искреннюю, переступила...

Знал ли ты обо мне и Андрее? Мне кажется, что знал. Но почему молчал? Почему выбрал остаться со мной, зная все, зная даже о ребенке? Никогда мне не понять этого. Чтобы понять, нужно такое же сердце, как твое. Нужно твое сердце.

Дорогой мой, сегодня я ухожу. Ухожу из дома, в котором не имела права находиться ни одного дня. Ухожу к себе, настоящей... Мне кажется, в детстве я была такой, какой ты любил меня, и часто вижу нас вместе там, далеко, рядом с виноградными полями. Вижу высокое небо над нами, и все вокруг — оранжевое, оранжево-красное, алое, ало-золотое от солнца и радости. Как странно, что мир тот, прошлый, представляется не позади, а впереди. Может, так оно и есть. Он — впереди. Значит, надо идти. Знаю, дорога будет долгой и нелегкой, но не это страшит меня. Страшит то, что, как никогда прежде желая возможности нашего с тобой будущего, вероятно, не встречусь с тобой. Это мучает неизмеримо сильнее. Но я исчерпала все свои шансы на счастье жить с тобой и умереть с тобой...».

* * *

Ванесса оставила письмо на столе, закрыла апартаменты, положила ключи в заранее приготовленный пакет с адресом Кэтрин Файнс и запиской внутри (лично в руки), содержащей одну лишь строчку: «Простите за все. Прощайте», и зашла в ближайшее почтовое отделение.

— Здесь нет обратного адреса, — возвращая пакет в окошечко, сказал клерк. — Вы забыли обозначить ваш адрес.

— Извините, — ответила Несса, и вписала: «И.Вольнова. Почтовый ящик № 7. Нью-Йорк. 11101».

Клерк удовлетворился и этим.