Бреслау Forever
Шрифт:
Борович перевел:
— Он говорит, что нас интересует только дело взрывающихся людей. Ни о чем другом спрашивать не станем. Так что вам не следует загонять себя в грязь. Ну, а еще сообщил, что в России даже неплохо. У вас будут сносные условия. Вы же знаете, климат отменный, прекрасное сельское хозяйство. У вас будет много еды. Опять же — тепло.
Но это в Крыму, прибавил он про себя. А тебя пошлют на Колыму. Тоже на букву «К».
Гестаповец даже удивился:
— Что, все это он, — указал он на Васяка, — сказал в одном предложении?
— Ну, он сообщил это весьма кратко.
Следствие перехватил Кугер.
— Коллега. Меня интересует только ритуал с цветами, после которого ты выжил. Только это. Расскажи, как все было.
Гестаповец пожал плечами,
— Когда нам приказали заниматься эвакуацией Бреслау, мое самочувствие было крайне паршивым. Болела голова, все время тянуло на рвоту. Как будто бы был бессознательным. Но мы уселись с коллегами в смешную такую французскую машину и поехали на вокзал, что располагается над Одером. К счастью, нагнало тяжелые тучи, и советских бомбардировщиков не было. На вокзале — пандемия. Поездов никаких, а толпы беженцев такие плотные, что мы даже не могли пропихнуться на перрон. Помню, что поляки на принудительных работах выдумали какой-то хитрый способ. Они ползали на четвереньках среди ног, а то и вообще — ползком. И выносили детей, которые умерли в толпе. Потом их укладывали на скамейках. Я хорошо помню эти скамейки перед вокзалом с уложенными на них детскими трупами. Мы сквозь толпу пробиться не могли. Ведь солдат в мундире и с гербом на фуражке под ногами гражданских ползать не станет. Тогда я спросил у одного из польских работников, который знал наш язык, не поможет ли он нам попасть вовнутрь. Он нагло ответил: «Или ползи, или бомбардируй этот вокзал. В Варшаве вам это удалось, а здесь будешь валить в своих, если имеется чем. Мы выносим только мертвых детей. Мертвые взрослые все так же продолжают стоять в давке. Им просто некуда падать». И тут я почувствовал второй приступ.
— Цветы рядом были? — спросил Кугер.
— Какие цветы? Ведь это же было зимой. — Гестаповец все же решился принять одну из сигарет Боровича. Он прикурил от зажигалки Васяка и глубоко затянулся.
— У меня перед глазами были мертвые дети, лежащие на скамейках, и мертвые взрослые, продолжающие стоять в растущей толпе. Полякам на взрослых было насрать, возможно, они были даже рады, что немцев останется меньше. Они вытаскивали только детей. А может, они просто не в состоянии были вытаскивать крупные тела. Не знаю. Они распалили для себя костер из мебели, которую вынесли из брошенных домов. На подламывающихся ногах я направился в ту сторону. Ко мне отнеслись враждебно.
— Знаешь, коллега, — перебил его Кугер. — Меня это и не сильно удивляет.
— Я чувствовал себя, словно пьяный, — продолжал гестаповец. — А ведь пил только ячменный кофе. Но я что-то бормотал, шатался из стороны в сторону.
— А у поляков цветы были?
— Нет, не было. Во всяком случае, я не заметил.
— И что было дальше?
— Мы пытались связаться с штабом и сообщить, что операция на вокзале не удалась. Что пройти невозможно, что нужна, по меньшей мере, рота. Один из наших попытался пройти на перрон по путям, но там тоже стояла толпа. А как связаться? Ничего ведь уже не работало. Даже телефон в ближайшей аптеке.
— Вы сказали «в аптеке»? — перебил его Борович. — Потому что в актах «аптека» все время повторяется.
— Да. Я пошел туда, все время чувствуя себя совершенно паршиво, но телефон не работал. Американские и русские бомбардировщики порвали все линии. Возвращался я зигзагом, словно пьяница. И тут ко мне подошел маленький мальчик.
— Сказал ли он: «Тот, кто надевает маску злого, может быть тем, добрым»? — спросил Борович.
— Да. Где-то в таком смысле. — Гестаповец помотал головой. — А откуда вы знаете?
— Я читал акты других дел.
— Странно. Подобные случаи?
— Если не считать мелочи, то так.
— Действительно странно. Хммм, — задумался он. — Мы снова сели в тот смешной французский автомобиль. Сам я уже находился в бессознательном состоянии. И мы поехали в центр. Заняло это где-то полтора дня. Самолеты союзников не могли летать по причине туч, но русская артиллерия била постоянно. Мы добрались до начальства, которое располагалось на Тумском Острове, в монастырской библиотеке [55] ,
кто-то сдал рапорт. Меня вырвало.55
Комплекс монастыря босых кармелитов на Тумском Острове.
— Вы пили?
— Нет.
— Коллега, — включился Кугер, — где были цветы?
— Не было цветов.
— И что было дальше?
— Я выбежал из штаба гауляйтера Ханке и начал бежать. Коллеги за мной, чтобы остановить. Тут небо прояснилось, и прилетели русские бомбардировщики. Американцам при той погоде было далеко. Туг я заскочил в такую нору, вырытую в земле…
— Которую одной рукой выкопал унтер-офицер крипо, — сообщил Кугер.
Гестаповец онемел.
— О Боже! Это вы?
— Я тоже узнал вас лишь сейчас. Мы лежали там вместе минут где-то тридцать. Потом вы выскочили и побежали.
— Да. Я хотел добраться до Нового Рынка [56] . Это метров пятьсот, или в два раза больше. Заняло это у меня целый день. Русские стреляли из всего, что у них было. Ночью я добрался до убежища на площади. Я был оглушен, в полусознательном состоянии. Никто ничего не знал, паника полнейшая, специальные отряды уничтожали дома, превращая Бреслау в развалины. Важен был только угол обстрела пушек с позиций на Рынке. В бункере, что был под площадью, и где имелись нормальные мощеные улицы с тротуарами, лежали сотни раненных и умирающих. Медицинский персонал работал круглосуточно, организация была образцовой. Но справиться со всем они не успевали. С коллегами мы приняли решение, что уже никуда не идем. Этот бункер станет нашими Фермопилами [57] .
56
Новый Рынок (Neumarkt, современное административное название — площадь Новы Таре — Новый Рынок) — одно из трех исторических рыночных мест Старого Города во Вроцлаве, наряду с Рынком и Соляной площадью.
57
Лучше всего почитать чего-нибудь историческое, но можно посмотреть и старый (!) фильм «Триста спартанцев». Правда, учитывая состояние гестаповца, можно посмотреть и «300» — Прим. перевод.
— О чем он говорит?
— Фермопилы, — сказал Борович.
— Это какая-то местность возле Вроцлава? — спросил Васяк.
— Господи Иисусе, это символ. Триста греков защищали проход против громадной массы врагов.
— Так греки сражались с немцами во Вроцлаве? И выиграли?
— Все погибли.
Васяк даже присвистнул.
— Ой, блин! Их расстреляли?
— Нет. Тогда еще не было огнестрельного оружия. Я говорю о Древней Греции. О спартанцах.
— Что, все спартачили?
— Матерь Божья! Ничего они не спартачили, но их всех убили. — Борович оттер пот со лба. — Помнишь, как мы называли наш укрепленный балкон в Народном Зале?
— Вестерплатте.
— Именно. Это символ позиции, с которой уже невозможно отступить. Просто-напросто, некуда, — продолжил он. — У американцев есть Аламо, у нас — Вестерплатте, а немцы выбрали Фермопилы. Это всего лишь название, памятник чему-то большему, чем мы сами. Понял?
Мужик с ППШ почесал подбородок.
— Ни хрена не понял.
— Ладно. — Борович повернул голову к Кугеру, сказал по-немецки. — Продолжайте допрос, пожалуйста.
Тот какое-то время молчал.
— Как мне кажется, отключили свет?
— Да, — ответил гестаповец. — Попали в электростанцию, или в что-то такое. К счастью, стены в бункере были смазаны фосфором. Они начали светиться. Были видны людские тени. Те, что занимались боеприпасами, могли продолжать их таскать. Но вот врачи ничего сделать уже не могли. У некоторых были фонарики. Они держали их в зубах.