Бреслау Forever

Но это уже было поражение. Люди умирали у меня на глазах. Я сам подсвечивал зажигалкой во время одной операции. Обычной зажигалкой. Нагрелась, как тысяча чертей. Приходилось ее перебрасывать из одной руки в другую. Пациент скончался. Врач попросту ничего не видел. Сам же я был будто во сне. Тени солдат, грохот орудий сверху, стонущие, плачущие, болтающиеся бесцельно люди. Призрачные, светящиеся фосфором стены. Вокруг одна только зелень. Зелень.

И тени на ее фоне. Вонь горелой нитроцеллюлозы, попадающая в убежище через вентиляторы. Смрад дерьма. И дезинфицирующих средств. И все те монстры на фоне фосфоресцирующих стен. Дантовский ад! Я крикнул коллегам: «Выхожу из бункера!». И вдруг что-то меня удержало.

— Что?

— Вид какого-то типа, который расставлял под стеной горшки с цветами. Он сказал, что нужно было принести их сюда, потому что дома они не выжили бы. Я крикнул: «Эх ты, пораженец!»

Кугер прикусил губу. Где-то он уже это слышал. Похоже, в исполнении Грюневальда.

— Что было дальше?

— Меня охватило какое-то безумие. Я начал вырывать эти цветы и разбрасывать по сторонам. Орал, что тут нет места для раненных, а он тут цветочки приносит. Когда же тот начал протестовать, я вытащил пистолет и перезарядил.

— И что сказал он?

— «Не пытайся быть властелином жизни и смерти. Даже в отношении растений».

Наступила тишина, которую Кугер прервал после доброй минуты.

— Как его звали?

— Не знаю. Был вне себя. Рвал эти цветы, вопил на него и угрожал его застрелить. Бил горшки…

— Сколько там было этих цветов?

— Не помню. Может четыре, может, пять. Со мной происходило что-то странное. Я не могу этого описать. Я вышел из бункера.

— Сам? Один? В такой огонь?

— Да, сам. Мне было нехорошо. Я плакал. Из носа текло. Я чихал и кашлял, на легких словно легла какая-то тяжесть. Я хотел дойти до монастыря, что находился рядом.

— Хей, — Борович глянул на Васяка, — он описывает проявления тяжелой аллергии.

— А что такое аллергия?

— У меня тоже иногда бывают такие заявления, — вмешался Мищук.

— Проявления, — поправил его Борович. — У вас план города имеется?

— Имеется. Только некомпетентный, потому что еще не все польские названия ввели.

— Некомплектный, неполный, — снова поправил его Борович. Он склонился над вынутой из ящика картой. — Куда он шел? Спроси, — обратился он к Кугеру.

Гестаповец ответил сам:

— Первая, самая короткая улочка была полностью завалена, так что я прошел метров двадцать дальше и…

— Мы на месте! — воскликнул Борович. — Я уже знаю!

Мищук с Васяком удивленно глядели на него.

— Что ты знаешь?

— Он пошел по улице Ножовничей, поскольку не мог форсировать улицы Еловой, свернул на площадь Нанкера, идя по улице Лацярской. Потом вошел на территорию монастыря, с кем-то поговорил и вышел во дворик, усаженный цветами. [58] Следите за временами года. Сначала была зима, а теперь — май.

58

Гестаповец не мог пройти по Еловой (Jodlowa), тогда он прошел метров двадцать по Ножовничей (Nozownicza), свернул вверх на Лацярскую (Laciarska), затем — налево, по улице Площадь епископа Нанкера (Nankiera), и по переулку Оссолиньских — к монастырю. Это Публичная гимназия сестер урсулинок Римской унии.

Васяк стал фертом.

— Aaa! — Вот это он понял прекрасно и кивнул головой, находясь под впечатлением умений довоенного полицейского. — Выходит, врет, сукин сын?

— Нет, у него провалы в памяти.

— А откуда ты можешь знать, куда он шел? — спросил Мищук.

— Потому что читаю ваши акты. И очень тщательно. — Борович обратился к Кугеру. — Спроси, как он попал в монастырь.

— Через Альбузерштрассе.

— То есть, шел по Лацярской. Он шел с заряженным пистолетом, — говорил Борович по-польски. — Трясся.

— Я шел со снятым с предохранителя пистолетом. Весь трясся от ужаса.

— А что вас так пугало? — спросил Кугер. — Если не считать обстрела советской артиллерии.

— То, что найду решение.

— Не понял?

— Не знаю. Не могу объяснить. Мне казалось, что вот сейчас встречу кого-нибудь, кто укажет мне дальнейшую дорогу в жизни.

— И встретили?

— Да.

— Кто это был?

— Его звали Альберт Грюневальд.

— Как?! — Кугер чуть не свалился со стула. — Боже мой! Боже мой!

— Он представился мне Альбертом Грюневальдом, — повторил гестаповец.

— Как он выглядел?

— Довольно низкий, в теле, очень такой решительный, в хорошем, тщательно отглаженном пальто.

— Это Хельга ему гладила, — Кугер не мог прийти в себя от впечатления. — Он говорит правду, — повернулся калека к Боровичу. — Именно так Грюневальд выглядел в день своей смерти. Я видел труп. Похоже, он был влюблен в Хельгу, но их альковные тайны мне не ведомы. Знаю, что она его сильно любила.

— Он встретился с духом? — спросил Борович. Кугеру он доверял. Довоенных полицейских готовили явно лучше, чем послевоенных милиционеров. Он был полностью уверен, что тот видел покойного приятеля. И тщательно запомнил все подробности.

— Не знаю. — Кугер вернулся к следствию и глянул на гестаповца. Рутина, опыт, процедура ведения дела. — Простите. В ваших показаниях имеется ряд неточностей. Вы говорите, якобы были свидетелем эвакуации на вокзале, который теперь называется «Налодже». Стояла зима. Вы сказали, что переход на площадь Нойемаркт… — Кугер вновь склонился над картой, — называемый сейчас Новым Рынком, занял у вас полтора дня. И вот уже май. У вас куда-то пропало пару месяцев.

— Не знаю. Не знаю, что со мной творилось.

— Но ведь вы должны были расписываться на работе или, по крайней мере, появляться там, — Кугер не знал жалости.

— Но ведь была война.

— Погодите, погодите. В мае — это действительно была война, но зимой ее еще не было. Я находился в Бреслау все время и знаю, что здесь творилось. Бомбардировщики нам вообще не угрожали. Город не находился на направлении советского наступления. Они не хотели тратить на нас силы.

— Да. Помню, как на шоссе появились тысячи немцев, тащивших тележки с имуществом. Только детские коляски еще были приспособлены к городским мостовым. Все остальные ломались. Дети умирали.

— Ладно, я тоже видел это. А бомбардировщики были над площадью. — Кугер опять склонился над картой. — Над Грюнвальдской площадью. Господи! — Он отер пот со лба. — Грюнвальдская площадь. Альберт Грюневальд. Как все соединяется.

— Простите. Не понял вас.

— Герр коллега, как вы объясните чуть ли не полугодичное отсутствие в расположении гестапо?

— Не знаю. Я ехал на том французском автомобиле…

— И через полтора дня зима превратилась в весну?

Гестаповец пожал плечами.