Бриллиантовый крест медвежатника
Шрифт:
– Почему только часик? – закапризничала его спутница.
– Патаму что я тэбя хачу любит.
– Опять? – почти со страхом воскликнула мамзель.
– Пачему опят – сновэ.
Язычок замка защелкнулся, и послышались удаляющиеся шаги. Когда они стихли, Савелий осторожно приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Он был пуст. Родионов вышел, закрыл дверь своего нумера, прислушался, на время замерев. Ровно гудела бельгийская пароходная машина, из ресторана слышались музыка и пение, в одном из нумеров в начале коридора капризничал маленький ребенок. Савелий достал из кармана связку хитроумных отмычек, выбрал одну и, поколдовав несколько секунд над замком четырнадцатого нумера, открыл его. Посмотрев в обе стороны коридора, он быстро вошел в каюту и бесшумно прикрыл за собой дверь.
Ванная комната находилась
Ничего. Только холодная жесть. Савелий просунул руку в короб как можно дальше: пусто.
Он вынул руку. Рукав пиджака был сильно испачкан. Было непохоже, чтоб вентиляционный короб вообще когда-либо чистили.
Присев на край ванны, он задумался.
Крест уже нашли? Кто? Пассажиры? А зачем им интересоваться вентиляционным коробом? Может, Стоян уже рассказал кому-то про бриллиантовый крест? И он, Савелий Родионов, просто ищет вчерашний день?
Он перевел взгляд на бронзовые краны ванной.
«Нет. Не рассказал. До того, как его перевели в „могильник“, он еще надеялся на побег, считал его возможным. И брильянтовый крест ему на воле ох как бы пригодился. Но в „могильнике“ он разуверился в побеге. Как он сказал? „Сорваться с этого кичмана мне уже не удастся“. Поэтому крест короны потерял для него ценность. И он рассказал о нем мне. Врать ему тоже было без надобности…»
Савелий решительно поднялся, скинул пиджак и встал на край ванны. Теперь он просунул руку в короб до самого упора. Затем ему удалось протиснуть туда и часть плеча. Кажется, есть. Кончики пальцев нащупали какую-то материю. Тот самый носовой платок, в который перед самым арестом Стоян завернул крест?
Упершись в платок подушечками пальцев, Родионов стал скребущими движениями медленно подтягивать его к себе. Вот когда он пожалел, что ногти у него острижены всегда очень коротко! И все же платок двигался. Савелий не знал, сколько времени прошло, когда ему удалось схватиться уже ладонью за предмет, завернутый в материю. Затем Родионов вытянул из короба руку, слез с ванны и присел на ее край. В руках у него действительно находился носовой платок. А когда Савелий развернул его, то…
Он скорее почувствовал, чем услышал, что в скважину замка вставили ключ. Затем легонько щелкнул высвобождаемый из плена язычок, послышались шаги, и совсем недалеко женский голос игриво проворковал:
– Какой же ты нетерпеливый, Жорж. Ну, потерпи, радость моя. Сейчас я приму душ, это ведь всего пять минут, и все будет, что ты хочешь, мой пупсик…
– Вай, ты и так вся сладкая. Зачем тебе душ-шмуш! Иды к минэ, – услышал Родионов голос князя.
«Сейчас она войдет, – стал быстро соображать Савелий. – Она испугается, удивится? Скорее всего, все же испугается, вскрикнет и позовет этого Горидзе. Тот войдет в ванную, и я… А что я? Прикинуться чудаком на другую букву? Дескать, здорово, князь, узнал, что ты тоже на этом пароходе, вот, захотелось повидаться. Пошел к тебе, а у тебя дверь в каюту открыта. Вошел – никого нет. Ну и спрятался в ванной, хотел тебе сюрприз сделать. Что смотришь, не узнаешь?»
Глупо, конечно, очень глупо. Князь может поднять шум, дойдет до капитана парохода…
Совсем близко зашуршало стягиваемое, верно, через голову платье.
– Какой красивый у тибя тело! – восторженно заурчал князь совсем близко. – Иды к минэ.
Вероятно, он все же уговорил мамзель, так как послышались их удаляющиеся шаги. А уже через минуту она начала испускать страстные стоны. Савелий надел пиджак и развернул наконец платок. Крест был небольшой, высотой не более мизинца. То, что он был золотой, можно было увидеть только на его срезе у основания – так плотно он был осыпан бриллиантами. Полюбовавшись еще несколько мгновений, Родионов положил крест во внутренний карман и осторожно вышел из ванной. Крадучись, он прошел в прихожую и заглянул в залу. Картина, что представилась ему, изображала одну из самых греховных les plaisurs de la chair [1] . Горидзе сидел со спущенными штанами, раздвинув ноги и запрокинув голову на спинку кресла. Оскалившись и закрыв глаза, он шумно дышал. Перед ним, спиной к Савелию, стояла
на коленях его спутница, уткнувшись лицом в низ его живота, и вполне натурально постанывала в такт своим движениям головой. Время от времени князь открывал глаза и смотрел на совершаемое действо, помогая движениям головы мамзельки, надавливая на ее затылок своей волосатой ладонью, а затем вновь запрокидывал голову и закрывал глаза. Блаженство его, похоже, не знало границ…1
Плотских радостей (фр. ).
Родионов незаметно скользнул мимо дверного проема залы, бросил прощальный взгляд на эту впечатляющую картину и, неслышно открыв замок, вышел из греховной каюты.
Через четыре часа, сойдя с парохода в Сызрани, для того чтобы якобы купить свежих газет, Савелий взял извозчика, примчался на вокзал и сел на поезд до Москвы. Предусмотрительно сойдя на одной из близких подмосковных станций, дабы не светиться на вокзалах Первопрестольной, всегда плотно нашпигованных филерами, Савелий взял извозчика и въехал в Москву старым Каширским трактом. Потом он отправился в Замоскворечье и у себя на квартире в Большой Дмитровке появился часа через два в самом веселом расположении духа и без бриллиантового креста во внутреннем кармане. Бросившаяся обнимать его Лизавета с расспросами не приставала; было и так видно, что поездка мужа оказалась удачной.
Глава 32
НАХОДКА
Через три дня, попетляв по Петровке, Дмитровке, Тверской и Никитской и оторвавшись от слежки, Савелий прикатил на лихаче «ваньке», роль коего исполнял по старой памяти Мамай, к небольшой часовой мастерской возле приюта мадам Перепелкиной на Нижней Кисловке.
Сойдя с пролетки со своим неизменным саквояжем в руках и приказав извозчику ждать, Савелий толкнул дверь и вошел в мастерскую, что сопроводилось двойным звяканьем дверного колокольчика. Человек за перегородкой, который, будь он в святительских одеждах, здорово бы смахивал на апостола Павла, каким его изображали живописцы, пишущие на библейские сюжеты, поднял голову и уронил из глаза увеличительное стекло в подставленную ладонь.
– Добрый день, Арнольд Оскарович, – почтительно поздоровался Савелий.
– Добрый, – согласился часовщик и раскрыл перед ним в перегородке дверцу.
Они прошли в крохотную комнатку, где стоял обычный с виду несгораемый шкаф немецкой фирмы «Крауф и сыновья». Но вот замок… Савелию еще не приходилось с таким сталкиваться, и он с интересом стал рассматривать его. Собственно, замка в обычном понимании не было вовсе, а там, где под болтающимся стальным кружочком должна была находиться замочная скважина, стояла тонкая на вид пластина, закрывающая в дверце сейфа какое-то отверстие размером чуть больше медного пятака.
– Ну, что скажете? – с любопытством спросил Арнольд Оскарович.
– Занятно, – ответил Родионов и осторожно потрогал пальцем пластину. – Похоже на какую-то мембрану.
– А это и есть мембрана, – довольно улыбнулся часовщик.
– Вы говорите в нее пароль? – догадался Савелий.
Арнольд Оскарович перестал улыбаться и с опаской посмотрел на Родионова.
– Теперь я не сомневаюсь, что легенды, которые о вас рассказывают, не выдумки, но совершенная реальность. Вы действительно маг и волшебник.
– Ну, уж так и волшебник, – усмехнулся Савелий. – В моей жизни были уже две дверцы, которые мне так и не удалось открыть, к вящему моему сожалению.
– Из сотни? Полутора сотен? – опять улыбнулся часовщик.
– Не считал, – уклонился от ответа Родионов. – А как это работает? – спросил он, указывая на мембрану.
– В общем, довольно просто, – начал охотно рассказывать Арнольд Оскарович. – Принцип действия моего замка следующий: я немного усовершенствовал фонограф Эдисона и соединил его с часовым механизмом. Я говорю в мембрану пароль. Резец, связанный с мембраной, записывает мою фразу на восковой валик фонографа и включает часовой механизм, который возвращает валик назад, к загодя записанной на него фразе. Если эта фраза совпадает с только что мною сказанной, то есть резец совершает те же движения при воспроизведении, что и при записи, вновь включается часовой механизм, который и двигает языки замка. Все, дверь открыта.