Бриллиантовый крест медвежатника

– Все, – просто ответил Савелий. – Общие и одиночные камеры, карцеры и, конечно, тюремную больницу. Ведь я, как вы уже знаете, товарищ председателя Медико-филантропического комитета общества. Я намерен задавать заключенным вопросы, беседовать с ними, с кем сочту нужным, и в этом прошу вас мне не препятствовать и не мешать. Ведь в каждом человеке, даже преступнике, есть искра Божия, – менторским тоном закончил он.

– Я вас понял, – посмотрел на своего помощника Зимберг. – Вас будет сопровождать господин Агафонов и один из наших надзирателей. Поверьте, исключительно в целях вашей безопасности, – добавил он, заметив, что инспектирующий статский советник собирается что-то возразить.

Бегло осмотрев мастерские, Савелий попросил, чтобы его провели в подвал корпуса, где находились карцеры. Три темных карцера были пусты, а из остальных семи занят был только один. Савелий попросил открыть его, что надзиратель с помощником исполнили с подозрительной готовностью.

– Ну, каково, братец, тут тебе? – задушевным голосом спросил Савелий арестанта.

– Сгодится, – с ухмылкой ответил зэк.

– А за что тебя сюда? – ласково посмотрел на него Родионов.

– Отказался встать на утреннюю молитву.

– Ты не веруешь в Бога? – с испугом спросил Савелий.

– По крайней мере, здесь, в этой тюрьме, Богу делать нечего, – искоса поглядывая на мордатого надзирателя, ответил арестант.

– Так не можно, братец, – назидательно сказал Савелий. – В Бога надо веровать, приносить ему молитвы, и тогда он не оставит тебя в своих помыслах.

– Ага, – буркнул арестант и снова посмотрел на надзирателя. Очевидно, в его глазах он увидел нечто такое, что тут же торопливо добавил: – Благодарствуйте, господин хороший, за добрый совет. Отныне кажинный день буду пребывать в молитвах.

Затем член Совета Человеколюбивого общества изволил заглянуть в общие и одиночные камеры на втором и третьем этажах и имел короткую беседу с политическими, подарив им Евангелие и добрый совет никогда больше не бунтовать против царя, потому как он есть не кто иной, как помазанник Божий. Политические кивали кудлатыми головами, улыбались и решительно обещали больше никогда не обижать государя императора, делая при этом круглые глаза.

В первом карантинном корпусе находился «зверинец» и тюремная больница. Ловко обойдя путаными коридорами камеры-клетки, Агафонов провел «статского советника» сразу в больницу.

Ее палаты понравились «господину статскому советнику Постнову». И немудрено: за сутки, последовавшие после звонка Савелия начальнику централа Зимбергу, больничка была выбелена и вычищена, сгнившая солома в подушках и матрацах заменена новой, окна начисто вымыты, около каждой кровати поставили тумбочки и плевательницы. Больные имели довольный вид, а из кухни явственно доносился запах крепких мясных щей.

– Прекрасно, – широко заулыбался «статский советник», пожимая руку тюремному доктору Густаву Иоганну Эйхгольцу и одобрительно поглядывая на мордатого фельдшера. – У вас просто образцовая клиническая больница, коей могут позавидовать даже многие и гражданские учреждения. По возвращении в Петербург я непременно доложу об этом Совету общества и нашему председателю Медико-филантропического комитета.

Двухэтажный «сарай» – второй тюремный корпус, построенный из старого острога еще петровских времен, – прошли галопом. «Помощник председателя Медико-филантропического комитета» не стал заострять на нем своего драгоценного внимания. Камеры здесь были небольшие, на обоих этажах корпуса сидели в общей сложности сто сорок человек, что вполне соответствовало всем тюремным инструкциям. Здесь было много политических, и «статский советник», решив, что политических с него достаточно, настоятельно попросил, чтоб его провели в следующий корпус.

Нехотя, очень нехотя шли по тюремному двору помощник начальника тюрьмы и надзиратель, ведя Савелия к «могильнику», как звали арестанты третий корпус. Поднявшись на крыльцо и войдя в коридор, Родионов поразился абсолютной, буквально мертвой тишине, царившей во всем корпусе. «Действительно могильник какой-то», – подумал Савелий, настороженно озираясь.

Два надзирателя, один на первом, другой на втором этаже, неслышно ступали и время от времени поглядывали в открытые волчки камер. Этажи здесь были разделены двумя узкими галереями, тянувшимися вдоль одиночек, благодаря чему все сорок дверей одиночных камер были видны сразу.

– Кто здесь у вас содержится? – шепотом, что вышло совершенно непроизвольно, спросил Савелий.

– Отпетые из отпетых, – так же шепотом ответил, не скрывая восторга, Агафонов. – На первом этаже, например, отбывает бессрочное наказание крестьянин Псковской губернии Орлов, сумевший сбежать с Сахалинской каторги со своим товарищем и съевший его по дороге. Всего его обглодал, до самых костей. За его плечами сорок одно убийство, – с каким-то восхищением добавил Агафонов и продолжил: – Есть еще некий Фурман, эсер, одесский мещанин, убивший из револьвера за просто так двух жандармских офицеров. Там же отбывает двадцать лет каторги бомбист Доценко, взорвавший заодно с могилевским вице-губернатором двух малолетних девочек-двойняшек с их старой няней и гувернанткой. А второй этаж – просто одна элита! – заулыбался во весь рот Агафонов. – Чего только стоят товарищи Гейшман и Закгейм, осужденные за покушение на белостокского полицмейстера Мацевича. Они расстреляли его коляску из автоматического оружия под названием «пулемет». Буквально превратили ее в решето. Но полицмейстер был только легко ранен. Оба получили по пятнадцать лет. Три уже отсидели. С ними участвовал в покушении и третий террорист, Гирш Немезуицкий, но он в одиночке сошел с ума и теперь пребывает в бесконечной нирване в Скорбном доме под городом Вильно. Еще постояльцами второго этажа являются обрусевший француз Обриен ле Ласси, потомственный аристократ, кажется, даже маркиз, выпустивший кишки янычарским ножом своему родственнику генералу Бутурлину с целью завладеть его миллионами. Однако не вышло, и он получил бессрочную каторгу. А в самой крайней камере, без соседей справа и слева, сидит с двадцатипятилетним сроком знаменитый церковный вор Варфоломей Стоян…

– Тот самый кощун, что похитил национальную святыню, явленную чудотворную икону Казанской Божией Матери? – перебил Агафонова Савелий.

– Он самый, – с гордостью кивнул помощник начальника тюрьмы. – Я же говорю, господин статский советник, что здесь у нас одни знаменитости.

– Пройдемте, пройдемте к нему, – загорелся вдруг «помощник председателя». – Меня всегда интересовали святотатственные преступления, вернее, люди, их совершившие. Ведь понять, что ими руководило, значит найти тропинку к их заблудшим душам…

* * *

Железная дверь камеры с двумя замками открылась со скрипом и металлическим лязгом. По всему было видно, что случалось это на дню не часто, а может быть, и не всякий день: пищу Стояну подавали через дверное оконце, а на прогулку перед обедом могли вывести, а могли и нет.

Надзиратель отомкнул железную кровать-нары, стол и скамеечку и встал у двери, пропуская Савелия.

– Я бы просил оставить нас вдвоем и закрыть дверь, – твердо заявил Постнов-Родионов. – Иначе нужного мне общения с арестантом просто не получится. Он не будет откровенен со мной, да и я не смогу точно находить для него нужные слова.

– Оставлять посетителей наедине с заключенными не положено, – сказал Агафонов. – И опасно, – добавил он елейным голосом, нежно и ласково глядя на Родионова.

– Вы, верно, забыли о моем предписании, господин помощник начальника тюрьмы? – посмотрел на него в упор Савелий. – Там черным по белому написано: не чинить препятствия и всячески содействовать мне в выполнении моей миссии. Вы что, имеете что-то против оного документа?

– Нисколько, господин Постнов, – быстро сморгнул Агафонов. – Видите ли, – начал он не сразу, – наши арестанты, особенно долго находящиеся в одиночных камерах, все немного не в себе, и один Господь Бог знает, чего от них можно ожидать. Были случаи, когда они бросались на прогулке друг на друга без ссор и вообще без всяких видимых на то причин. Просто зашел ум за разум. И я не могу дать вам никаких гарантий, что этот Стоян…