Брилонская вишня

Да, она все еще горячая. Все еще согревает, как маленький костер, языки пламени которого – встопорщенные окровавленные перышки, а уголь – мертвые глаза.

Жаль, это ненадолго.

Костер скоро погаснет. Тепло исчезнет, и останется лишь… могильный холод исплеванного штаба. Последний лучик добра комендант просто взял и растоптал. И теперь совсем неважно, сколько дней я загадывала до побега…

Я не смогу сбежать. Так просто – не смогу.

Остается только сгребать в совок внутренности птицы… слушать, как пронзительно свистит ветер и думать, что могло бы стать новым смыслом моей жизни…

***

– А хочешь, я тебе палатку из одеяла сделаю? Так, однако, Оля любила. Сделает из одеяла плащ и сидит под ним. Кота еще возьмет… Хочешь? Я завсегда ее накрывала.

Медленно киваю. Тамара укутывает меня, садится на табуретку рядом и молчит, любуется мной. Стало быть, дочь представляет…

– Молодец какая, кота под одеяло пихает, – фыркает Васька, по-турецки сидя на своей койке и расчесывая жиденькие волосы. – Чтоб задохся? Тебе приятно было бы, если б тебя под толстую тряпку засунули и выбраться не давали? Как говорится, всегда ставь себя на место другого.

– Что-то не видно, чтобы ты ставила, однако.

– Молчать! Поцапаться хочешь? А чего с этой не цапаешься? – Васька кивает на меня. – В то время, когда мы все, прогибаясь, деревья рубили, она спокойненько у коменданта две соринки подмела и освободилась. Вот только сдается мне, что далеко не соринки она там подметала… Эй, Верка! Чегой-то к тебе комендант вдруг так благосклонен стал?

Я вскакиваю с постели и шиплю:

– Избиение посреди площади – это благосклонность?! Ты же видела, Васька, ты сама все видела!

– Конечно. Так это ж комендант, а не прынц-царевич. Как говорится, как побил, так и погладит – долго ли ему? Ну-ка расскажи, как он тебя гладит-то? Хорошо ласкает? А то на людях зверь, а наедине, наверное, душка?

– Помешанная, – Тамара хмурится и притягивает меня к себе поближе. – Только одно в голове, хоть бы постеснялась, при ребенке-то…

Я фыркаю, снова забираюсь под одеяло и обнимаю себя.

Тамара присаживается подле и сморщенной рукой гладит меня по волосам.

– Ты Ваську не слушай, – шепчет. – Она что попало говорит. У самой все мысли об одном, так и на других все выплескивает…

Вздыхаю и медленно кладу голову на плечо Тамаре. Чувствую от нее запах штаба, свежих дров и слабо, почти неуловимо… облепихи с шиповником? Наверное, ароматы привычных растений так сильно въелись в ее кожу, что не выветриваются спустя столько времени…

– Ты любишь облепиху? – сама того не ожидая, спрашиваю у Тамары.

Та чуть приподнимает уголки губ, продолжая ворошить морщинистыми пальцами густую копну моих волос.

– Оля ее любила. За облепиховый сок готова была что угодно сделать.

– А я малину больше. У нас в огороде малинник большой, мамка за ним присматривает. Как июль, так мы целые тазы ягод собираем и варенье с них варим. А уж это варенье хоть куда можно! И в чай, и в кашу, и в творог… Творог с малиной вообще обожаю! А из цветов… Пионы, наверное. Больше всего пионы люблю. Даже платье хотела с пионами купить.

– И как? Купила?

Я грустно вздыхаю.

Закутываюсь в одеяло потеплее и глухо выдавливаю:

– Не успела.

– Это ничего, однако. Сима! Эй, Симк, подь сюды!

Из-за стола грузно поднимается Симка и послушно ковыляет в нашу сторону, шаркая по полу тяжелыми волосатыми ногами.

– Каво надо?

– Симк, у тебя ткань с пионами есть?

– Нема.

– Совсем? Ты ж не смотрела.

– Нету. Тут такова не дают.

Тамара вздыхает. Поворачивается ко мне. Машет рукой:

– Симка тут швея, как видишь. Если одежду какую состряпать – ты ее проси, сделает. Только вот ей ткань нужна, однако…

– А ты у Веры попроси, – вдруг встревает Васька. – Они с комендантом друзья, Верка у него хоть ткань, хоть целое платье вымолит.

И мне почему-то совсем уже не обидно на уколы Васьки. Пусть себе болтает что вздумается. Я-то знаю правду, и никакой вины на мне нет, а совесть чиста.

Так, завернутая в одеяло, я падаю на подушку и закрываю глаза.

Даже сейчас чувствую, как Тамара пристально на меня смотрит.

– Это ничего! – бодро повторяет она. – Будет у тебя платье с пионами, вот увидишь!

Будет у меня платье с пионами, вот увижу. И блокнотик немецкий будет, и конфетки от Никитки. Все будет.

– А как выйдем отсюда – так я тебя к себе в гости позову, соком облепиховым напою да с Олей познакомлю…

Она говорит что-то еще. Долго говорит, много говорит. Да только я ее уже не слышу.

Засыпаю…

***

Комендант сидит в кресле, закинув ногу на ногу, внимательно наблюдает за мной и курит. Курит так профессионально и небрежно, что вырисовывает вылетающим из разомкнутых губ дымом рисунки в воздухе. Или эти рисунки вижу только я?..

– Стирай усердней, – приказывает, а каждое его слово сопровождается очередной порцией великолепного дыма.

Мне хочется спросить, почему он ничего не делает, почему он сидит в кресле и попросту бездельничает.

Но я не спрашиваю, а продолжаю сгибаться над ванной и натирать немецкую форму хозяйственным мылом. Поправляю сползающие на голые плечи бретельки сарафана. Раны немыслимо разъедает, руки от этого отекают. Но я стираю. Правда, по его словам, «недостаточно усердно».

– Тебя не тошнийт вчера?

Утираю со лба пот и выбрасываю:

– Нет.

– А сегодня?

– Нет.

Наверное, даже если бы всю ночь я блевала до разрывания глотки, ему бы все равно не сказала. Пусть бы выпил отравленный коньяк и наконец отбросил коньки.

– Значит, цианид там не быйт. Или ты просто выпивайт слишком мало.

Комендант устало морщится и гасит папиросу. Поднимается, потягивается. Вдруг вытаскивает из нагрудного кармана карманные часы и кладет их на табуретку. Сбрасывает китель, медленно освобождается от белой рубахи и кидает одежду мне.

– Это тоже надо стирайт, – бросает, а сам подходит к шкафу.

Отмечаю, какой он все-таки худой. Вроде и мышцы есть, и вроде бы крепкий… но тощий, это нельзя оспорить. Папка намного полнее будет, хоть и его я никогда толстым не считала, а этот… Взрослый мужчина – и такой худенький. Больной, что ли, чем-то?