Брилонская вишня

Свернутая в кольцо. С первого взгляда мертвая. И со второго – мертвая. С третьего пошевелит ниточками-лапками, с четвертого – дернет жалом…

Она лежит прямо около двери в гараж. Тонет в мусоре. Наверное, пыталась когда-то вскарабкаться на прилипший к земле леденец, а сейчас сдалась. Не потому, что у нее нет сил, и не потому, что она больна или ранена.

А потому что она нашла смысл своего существования.

Она нашла леденец. И сейчас, вдоволь насытившись, она просто умирала. И большего ей и не нужно…

– А ты знайт, что бывайт за побег?!

Как красиво горячий ветер вздымает обрывки опавших листьев. Они кружатся, словно приглашают меня к себе в танец, зовут, манят… Они тоже хотят сбежать отсюда – и тоже не могут. Слишком слабы. Наверное, в этом и выход. Наверное, нам всем помогает умение видеть красоту в природе. Я должна была улететь с ними. Но у меня слиплись крылья от сахарной конфеты.

Обжигающий ветер забирается под юбку. Босые ноги тонут в холодной земле, а мы стоим перед Вернером, который одной рукой держит за волосы Тамару, а другой размахивает перед нами хлыстом.

Вернер никогда никого не убивает. Никогда и никого. Нет, он не убьет, а лишь изувечит кнутом, который кажется уже продолжением его руки. Он просто боится, но не лишить человека жизни, а сделать это вопреки комендантскому слову.

Я твердо знаю, что Тамара выживет.

Правда, на остальное смотреть не хочу.

Оса не виновата, что не вернулась в гнездо. У осы просто слиплись в сахаре крылья, и она не смогла взлететь. Она умерла, но кому какое до этого дело?

Я не слушаю Вернера.

Я лишь смотрю, как красиво он вписывается в пейзаж.

Как обволакивают его ослепительные зеркала листьев. Желтые бабочки… они ведь его любят. Кружатся вокруг него и хотят одарить коротким поцелуем, а после – поднять и завлечь за собой в танец… Каждый мечтает с ним вальсировать, в эстетичном соперничестве они жаждут завладеть его вниманием, в плавном вальсе играются, смывая пыль с очерствевшего сердца штаба. Их преимущество – золотое чрево, и они рассыпают солнечное сияние на тысячи крохотных капелек света…

Вот только для Вернера это просто сентябрьские листья.

– Я не буду бийт этот грязный жифотный. Ви сделайт это сами. Ви сделайт это за меня. Тогда ви понимайт, что попытка побег не играйт с фами добрый шутка.

Вы сделаете это сами.

Вы сделаете это за меня.

Тогда вы поймете, что попытка побега не сыграет с вами добрую шутку.

Я прекрасно понимаю слова. Но осознавать… нет. Не осознаю.

Пока Вернер не приказывает нам встать в шеренгу, Тамару не вдавливает животом в табуретку, а первой в колонне не протягивает хлыст.

А я смотрю на блестящее от слез лицо Тамары. Смотрю, как с какой-то наивной надеждой и потерянностью она глядит мне в душу, сжимая руки с ободранными костяшками в кулаки.

А я смотрю.

И трусливо прячусь за спинами других женщин. Опускаю голову. Прикрываю ладонями лицо.

Нет, я не сволочь. Но мне не хватит духу сознаться, что я тоже была к этому причастна. Что в последний момент как жалкая собачонка бросила Тамару одну и безвольной сучкой вернулась обратно в барак.

И в итоге получает Тамара.

Не я.

– Что стояйт?! Брайт кнут и делайт удар! Каждая! Со всей сила!

То ли подавленные немецким сапогом, то ли зашуганные своим же страхом, они берут кнут и делают удар. Каждая. Изо всех сил.

Иначе – никак, ведь визг Вернера заглушает даже вопли Тамары. И кричит он всего одно слово:

– Сильней!

Как смешно, что в собачьих условиях желание быть человеком испаряется. Начинают властвовать животные инстинкты и желание спасти собственную жалкую шкурку.

– Сильней! Сильней! Я говорийт – сильней!

Даже с заткнутыми ушами я слышу мелодию, уже влившуюся в ритм. Хлесток – визг. Хлесток – визг. Хлесток – визг.

– Сильней! Сильнее! Ты, грязный русиш!

Очередная облезлая псинка застыла перед согнутым телом Тамары. И я стою уже так близко к ним, что могу видеть не только исчерна-красные глубокие полосы на спине, но и маленькие пропасти в белой коже с бугристыми холмами, равнины, впадины и бордовые водопады, стремительно стекающие по неровным бокам…

– Эй, ты должейн бийт! Немедленно!

А она медлит. Держит в дрожащих руках хлыст и плачет. Такая глупая…

– Если ты сейчас не делайт удар, я…

– Что здесь происходит?

Желтые бабочки подлетают уже к коменданту. Все свое внимание они переключили на него, всю свою любовь приготовились отдать ему… Для них он в секунду стал идеалом эстетического совершенства. Обвив его шею в великолепное колье, они неистово возжелали приникнуть устами к его коже…

А он одним движением отгоняет от себя надоедливую листву, поправляет китель и спешит к Вернеру.

– За что наказываешь? – так просто спрашивает он, что от его холодного равнодушия я вздрагиваю.

Вернер втягивает воздух. Нервно трет шею, сплетает собственные пальцы и хриплым голосом выдает:

– Добрый день, оберштурмбаннфюрер.

– То, что он добрый, я заметил и без тебя. Так за что наказываешь?

– Та, что лежит на табуретке, пыталась сбежать. Хорошо, что патрули ее поймали и назад привели. Неблагодарная сука, согласись?

– Плетью за побег? Твое право, конечно… Ты ведь старший надзиратель, а не я. А что за вопли?

– Что? А, так… Так они кричат.

– Не их вопли, Вернер, а твои.

Вернер закашливается, опускает глаза и пожимает плечами.

– Трусят, сучки. Бить не хотят. Попробуй не поори на них.

Комендант вздергивает брови. Вытаскивает из портсигара папиросу, сминает ее и подносит к губам.

– Я думал, ты умный, – комендант усмехается. – А ты просто жалкий.