Британец

Вообще, разбираться в том, о каких событиях Хиршфельдер пишет или, напротив, умалчивает, оказалось на редкость захватывающим занятием; отлично помню, в самый первый раз просматривая его записки, я поразилась — нигде ни слова о Кларе! А ведь если верить Кэтрин, Клара занимала его мысли день и ночь, и я еще подумала, читая дневник: может быть, впоследствии он уничтожил страницы с записями о Кларе? Наверное, ему стало неловко, когда, перечитывая их спустя несколько лет, он вспомнил свои тогдашние чувства, вспомнил, как вздыхал и тосковал. Ничем иным нельзя было объяснить абсолютное отсутствие упоминаний о Кларе, и точно так же было совершенно непонятно, почему какие-то несущественные мелочи он описывает во всех подробностях, а вот о доме судьи ну хоть бы разок вспомнил — это не укладывалось в голове, тем более что я все больше идеализировала его любовную историю и понемногу привыкла видеть в ней настоящую драму.

А вот Кэтрин в дневнике упоминается, хватает там и косвенных указаний на то, как они познакомились, и еще Хирщфельдер, правда очень лаконично, сообщает о письмах, которые приходили от нее, но чаще, скорей с удивлением, чем с обидой, пишет, что уже давно не получал от нее известий, и по поводу посылки, которую она прислала, сдержанно замечает, что Кэтрин, похоже, вообразила, что он находится на фронте, но больше — ничего; однако я думаю, это замечание относилось к содержимому посылки. И никаких сердечных излияний — записи, посвященные Кэтрин, удивляют своей сухостью, как будто он ни капельки по ней не скучал и совершенно не тревожился о ее судьбе; в общем, не желая прийти к выводу, что он бессердечный сухарь, я должна была постоянно напоминать себе: ведь Кэтрин сказала, что он писал ей каждые две недели в течение всего времени, пока находился в лагере. Но, видя, как небрежно он пишет о ней — лишь бы отделаться, — я тем более удивлялась, читая в том же дневнике подробнейшее описание первого свидания женщин, находившихся в лагере на юге острова, с их мужьями, сидевшими в Дугласе, это свидание, по-видимому, состоялось в Касл Дерби — бывшем танцевальном зале в северном конце бухты, громоздком сооружении, от которого сегодня даже стен не осталось; странно, что даже спустя месяцы после этого события Хирщфельдер пишет о все новых свиданиях, об ответных визитах, поездках в Порт-Эрин тех нескольких человек, которые получили разрешение начальства, о том, как перед отъездом они под конвоем ходили в поле нарвать цветов, а затем по-военному четко и организованно садились в поданные к воротам автобусы, — я читаю все это, пытаюсь представить себе, как он стоял там, в лагере, смотрел вслед уехавшим, а все, кто остался, во всю глотку вопили всякие напутствия, и вот тут его черты опять теряют четкость.

Эти свидания, со временем ставшие, очевидно, сюжетами расхожих легенд о лагерной жизни, которые рассказывают любопытным, лишь бы отделаться, оказались излюбленной темой Лео, бывшего заключенного, с которым меня познакомил мистер Стюарт; это был немец родом из Мекленбурга, после войны, также как и Клара, оставшийся на острове. Лео назначил мне встречу в отеле «Сифтон», самом импозантном здании на всей набережной, если не считать замка Касл Мона; когда я пришла, Лео уже ждал на втором этаже, сидя в эркере возле окна, и за спиной у него сверкало море; при нашей встрече возник неожиданный парадокс: из всех, с кем я встречалась, Лео был первым человеком, который действительно был интернирован и находился в лагере, но именно из-за этого у меня возникло ощущение полнейшей его нереальности. Наверное, я, сама того не осознавая, выстроила совсем другой образ, ничуть не похожий на довольно нескладного, сухонького старичка в черном костюме, явно ему великоватом, вдобавок, когда я вошла, Лео смотрел куда-то в сторону; наверное, я ожидала встречи с человеком более обходительным, ведь что мне рассказали? — он, дескать, радуется встрече с любым земляком, летом буквально подстерегает туристов из Германии, чтобы поговорить на родном языке, а в дни мотокросса часто на весь день приезжает в город из своего дома на холме, ставит на прикол свой грузовичок с жилым прицепом и напивается до полубессознательного состояния, найдя добродушного собутыльника, который готов выслушивать бесконечные сентиментальные воспоминания.

Превозносили очаровательные манеры Лео, однако я порядком растерялась, когда он, едва поздоровавшись, рассыпался в таких комплиментах, которые, по-моему, были в ходу у венских учителей танцев разве что сто лет назад.

— Для меня остается неразрешимой загадкой, почему вас так взволновала тема лагерей, — сказал он, наконец немного остыв. — Не взыщите, но это совсем неподходящая материя для такой женщины, как вы.

И он наклонился вперед, так что галстук свесился у него между колен до полу и мне предстала лысина, едва прикрытая тощими прядками. С бокалом в руке он уставился на меня, причем один глаз был неподвижен, а другой вращался с бешеной скоростью, я подумала, что такие, как он, в свое время, должно быть, щеголяли с моноклем, но тут он заулыбался еще слаще, и у меня разом вылетело из головы, о чем я, собственно, собиралась расспросить. Впрочем, он болтал, не умолкая ни на минуту, а я вся сжалась, чтобы он не придвинулся еще ближе, и про себя забавлялась, потому что ему стоило усилий не размахивать руками, рассказывая о первом приезде женщин в лагерь.

Уж не знаю почему, мне запомнилось начало рассказа, словно это была отдельная история, не требующая продолжения, хотя Лео потом кое-что пояснил.

— Был чудесный летний день, мы стояли у колючей проволоки и смотрели, как их вели по набережной, — говорил он. — Издали были различимы, разумеется, лишь некие тени, однако с первого взгляда нам стало ясно, что этим дамам в здешней обстановке не место.

Он посмотрел в окно и, — разумеется, как же иначе! — закрыл глаза, словно его мысленному взору предстало: идут женщины, целый отряд, в сопровождении лишь двоих солдат охраны, и те, уж конечно, с примкнутыми штыками, куда ж без них-то; тут он открыл глаза, и я приготовилась выслушать какую-нибудь несусветную чепуху, в душе пожалев, что не перебила его вовремя.

— Столько лет минуло, но мне не забыть той картины. Кажется, все было только вчера…

Таким было начало, однако по ходу нашего разговора он постоянно возвращался к этой сцене; я-то думала, он попытается передать чувство одиночества, однообразие лагерной жизни, тоскливую скуку, о которой обычно умалчивают выспренные мемуары, — думала, скажет, что жил в постоянном страхе, но я ошиблась, он неизменно возвращался все к тому же — иногда с грустью, иногда впадая в пошловатый тон, рассказывал очередную байку, какой-нибудь анекдот о посетительницах, которые после первого свидания все чаще наезжали из Англии, поселялись в одном из пустовавших пансионатов неподалеку, а еще он потчевал меня баснями о том, как ради ночи с любимой заключенные с риском для жизни перебирались через колючую проволоку.

Время от времени он повторял одно замечание, очевидно, рассчитывая таким вот образом придать особую весомость своим словам, в чем, однако, не преуспел:

— Уж я бы мог кое-что рассказать!

А сам при этом смотрел на меня, и, понадеявшись, что вот теперь-то он наконец перестанет нести чепуху, я всякий раз просила наконец приступить к делу. Но он только посмеивался и опять заводил старую песню:

— Женщины, ах, женщины! Если бы я мог выложить все, что знаю, вы бы не поверили.

Потом — я не поняла, что он, собственно, вообразил — после всех высокопарных экивоков вдруг, к моему удивлению, резко сменил тон, заговорив так, будто я — его пьяный собутыльник; лишь позднее я сообразила, что ничего особенного не произошло — просто он излагал своего рода официальную, раз и навсегда затверженную версию. Чтобы наверняка не проболтаться о чем-то, что могло затронуть его самого, заготовил несколько историй и, повторяя их бессчетное число раз, в конце концов сам поверил, что, кроме этих эпизодов, ничего не было; мне пришла на ум аналогия — желторотые юнцы, которым вся их армейская служба запомнилась как непрерывная серия пьянок. Пребывание в лагере в описании Лео было чем-то вроде житья школьников в деревне, куда их отправили немного поработать летом, тут, конечно, не обходилось без запретных сюжетов, вот об этих-то якобы строго секретных вещах он мне и поведал.

Все в точности совпало с картиной, которую я на следующий день, в библиотеке здешнего музея, составила себе по вырезкам из газет, и еще это соответствовало тому, что рассказывала Кэтрин о предвзятом отношении ее друзей к Хиршфельдеру, которое обнаружилось, когда он вернулся в Лондон. Среди газетных материалов попадались самые настоящие пасквили — например, я прочла, что в те самые месяцы, когда Англия подвергалась разрушительным бомбардировкам, интернированным жилось как у Христа за пазухой, что интернированные должны быть благодарны, ведь они находились вдалеке от опасности, не знали, что такое давка у входов в бомбоубежища, в общем, прохлаждались в одном из красивейших уголков страны! Женщинам в этих публикациях также отводилась особая роль, вероятно потому, что журналисты получили возможность с ними встретиться, и потому, что, в отличие от мужчин, женщины не доставляли неудобств дугласцам, из-за них никому не пришлось покидать свои дома, да, конечно, интернированные женщины жили за колючей проволокой, но в общем-то почти как в мирное время; дальше в статьях шли описания хорошо питавшихся, крепких женщин, которые, прихватив с собой пляжные наряды или теннисные ракетки, гуляли по острову и до конца лета купались в море, причем иные голышом; писали и о том, что они ходили в брюках, как мальчишки, и, поскольку имели деньги, скупали товары в магазинах Порт-Эрина и Порт-Сент-Мэри; читая все это, я отлично представляла себе, как относилось к ним местное население.

Вполне вероятно, Лео тоже читал эти статьи, ведь когда они были напечатаны, во всех лагерях уже разрешили покупать газеты, и мне кажется, он, как раз имея в виду газеты, заявил, что, конечно, сидел за решеткой, однако недостатка в чем-либо не испытывал, а в каком-то смысле эти месяцы и вообще были лучшими в его жизни. Помню, пришлось дождаться, пока он закончит переливать из пустого в порожнее и восхищаться духом товарищества, какого ни раньше, ни позже не знал, и, помню, еще он с великой неохотой рассказал, что осенью, когда интернированных послали на полевые работы, познакомился со своей будущей женой, работал у нее в усадьбе, хозяином которой теперь является. Ему явно не хотелось об этом говорить, он сидел, положив руки на колени ладонями кверху, будто просил извинения, и, не сомневаюсь, на душе у него сразу полегчало, когда я, не ответив, стала смотреть в окно, будто отвлеклась, заметив что-то интересное.

О Хиршфельдере я не спрашивала, хотя после того, как лагерь на Главной набережной закрыли, он, как и Лео, еще около двух месяцев провел на Хатчинсон-сквер, в единственном на весь Дуглас лагере, расположенном вдали от берега. Скажи Лео, что он знал Хиршфельдера, я, наверное, не поверила бы, так что и не жалею, что не спросила; было бы только странно, если бы Лео его вспомнил. В итоге, за всю нашу беседу я не услышала ничего существенного, кроме рассказа о ссорах и драках, но о них я и тах знала от мистера Стюарта.