Британский союзник 1947 №38 (271)

— Тюфячков лишних нет, — потирая зябко руки, признался доктор. — Сами понимаете, как тряпки сейчас ценятся на рынке.

— Ничего, — махнул рукой Оса, — шубой прикроемся. — Вошей боится, — когда доктор ушел, проговорил он с тихой злобой, — боится как бы тифозную ему в дом не пустили.

— Пристрелить его надо бы, — проговорил хрипло Симка и так громко, что Оса вздрогнул. — К чему он. Чай, если б доктора лечили, погостоев не было бы.

— Пригодится, — ответил, помедлив. Нагнулся к мешку, выкидывая на кожу дивана хлеб, сало, кружку, штоф старинной работы, четырехгранный, из зеленого стекла с витой надписью: «Как станет свет, призвать друга себе в привет». Открыл стеклянную пробку, склонил горлышко над кружкой и удивился, увидев, как подпрыгивает струя самогона. Вроде бы не напуган был, а рука дрожала.

Зажмурившись, стал пить самогон, обжигающий кислой жгучей вонью горло. А сверху, откуда-то из глубины дома, вдруг поплыли звуки музыки. Казалось, что каждый кирпич в стене отдает дрожащий гул.

— На пианино, — пояснил Оса, ставя кружку на диван. Налил в нее новую порцию для Симки, выложил молча кусок сала.

Вдруг улыбка озарила грубое скуластое лицо Симки, проговорил с какой-то пугающей нежностью:

— У супружницы Юрия Михайловича, у Лизаветы-то, баян. Поиграл я. Тоже могу музыкантом.

Оса дико захохотал и осекся, наткнувшись на ледяной взгляд «коменданта смерти». Наклонив голову, торопливо сказал:

— Да я ничего, так...

Отвалился на шубу, снова оглядел этот подвал с единственным зарешеченным окошечком. «Как тюрьма, — подумал неожиданно. — Сами в тюрьму пришли». Он закрыл глаза и, как наяву, увидел вставших в дверях, под этой тусклой лампочкой, людей в черных куртках, с наганами в руках. Вот один из них — он почему-то похож на председателя Никульского волисполкома Афанасия Зародова, — подходит, тяжело и косолапо ставя ноги. Подымает наган, целит в голову Ефрему.

— Уйдем-ка, Симка, — вырвалось у Осы невольно.

Симка кончил жевать и уставился непонимающе на него. Вот откинул сальной ладонью тоже сальные, рыжие волосы со лба. Может, чтобы получше разглядеть. Уж не подумал ли, что он, Оса, рехнулся. Схватит сейчас обрез... А может, это и к лучшему, все страхи в темноту, как в прорубь головой. Но Симка обнажил редкие, крепкие, с желтизной зубы, тряхнул волосами:

— В Андроново я пойду, так и быть. За патронами-то. Да поиграю, может, на баяне у супружницы Юрия Михайловича, Лизаветы.

Оса быстро глянул на лицо Симки — увидел раздвинутые в мечтательной и дурной улыбке толстые губы. Подумал: «Уж не влюбился ли он в жену Мышкова. Такое-то страшилище».

— Давай, — сказал, тоже улыбнувшись. — Поиграй, а потом возьмешь у Филиппа патроны и пироксилин. В субботу аль воскресенье около полудня. Коль его не будет, за боровом под льняными омялками. Оставляет там, если мы запаздываем.

— Знаю, чего там, — буркнул Симка. — Сам ходил.

— А потом иди в Аксеновку к «хромому» или к Грушке Кувакиной в Хмелевку. Там узнаешь, где мы.

И снова рука его потянулась к фляге. Из коридора вдруг донесся долгий звонок, послышался женский голос из-за открытых дверей. Ему ответила, вероятно, жена Фавста Евгеньевича.

— Доктор сегодня никого не принимает... Если что — завтра.

— Доктор наш вроде как повитуха, — пришел наконец-то в себя Оса. — Уж не здесь ли он баб лечит... Денежки гурьбой, видно.

— Зажиточные мужики, дредноуты, — закричал он вдруг, — а сам боится мужика в дом пустить.

— Пристрелить его надо, — вновь предложил Симка.

Оса остыл сразу, покачал головой, сказал нехотя:

— Не надо... А пули береги продналог приветствовать.

Глава третья

1

Базары в Никульском собирались по средам, как завелось издавна. В прежнее время каждый торговец пристраивался на указанное ему миром место. Скупщики льна, или гуртовщики, — возле трактира, по огороду; торговцы сеном, или сенники, — ближе к пруду, под горой; горшечники с горшками и кувшинами — напротив зимней и летней церквей; лоскутный ряд располагался за церковной сторожкой; барышники водили лошадей в березовую рощу, которая кончалась вспольем — запашкой, принадлежавшей графу Шереметьеву; грабельщики и бондари выставляли свои поделки возле стен пожарного депо.

Весной двадцать первого года этот порядок был нарушен. В толпе сновали и грабельщики с граблями и косами на плечах, и тут же колотили палками горшечники, скрипели колеса подвод с дровами или сеном, на земле прямо сидели корзинщики с корзинами, ругались неизменно горожане, меняющие миткаль, одежду, выпаренную соль, так называемую «самоварку», мелкую и белую, на яйца, на шерсть, на холсты домашней работы, на картошку. В цене были лошади, цикорий, табак, а соль в особенности. За соль можно было купить и коробок спичек, и лошадь. Шла бойкая торговля самогоном из-под полы, хотя всем был известен запрет на эту торговлю. С одной из подвод, окруживших площадь, Костю окликнули:

— Эй, в синих штанах.

Широколицый толстый увалень-парень манил к себе пальцем. Длинный тулуп на нем был нараспашку; под тулупом военная гимнастерка, черные галифе; сапоги с галошами плотно стягивали короткие ноги. Шапка сбилась на затылок, открывая лысую голову, — от болезни, видно, — поросшую чуть заметными белесыми волосами. На щеках, пухлых по-детски, лежали пятна загара, похожие на коричневые пластыри. Смотрел он почему-то одним глазом — бледно-синим, другой был прикрыт покрасневшим веком. Парень взял Костю за ворот кожуха, подтянул к себе, дохнул жарко винным духом:

— Не попить ищешь, паря?

— А что? — спросил, притворяясь непонимающим, Костя.

Возница без слов похлопал по карману тулупа — глухой звук засвидетельствовал, что в тулупе, в кармане, хранится бутылка «первача».

Брать его и вести к Колоколову в волостную милицию Костя раздумал: кто знает, откуда он, этот парень. Да и не самогонщиков выявлять приехал он в Никульское.

— Погодя уж что.

— Погодя, — крикнул вслед ему парень. — Погодя шиш найдешь у меня в кармане. И сам хорошо выпью... А может, корешка цикорного купишь, эй!.. Рижный корешок-то.

Костя не отозвался. Нет, и цикорный корешок, высушенный в риге, был ему не нужен. Он шел между возами, оглушенный скрипом колес, голосами торговцев, бряканьем палок по горшкам и крынкам, ржаньем лошадей, руганью подвыпивших мужиков. Чутко прислушивался к словам:

— Чай, через неделю и запашка... не наездишь тогда...

— Ни карасину, ни муки...

— Не-е... «самоварки» мне не надо. Как сырость, так синяя вся...

— Вот-вот сын из Красной Армии... Нынче сруб поставим, а на будущий год обошьем.