Бритва Оккама в СССР

– СА-МО-ЛЁТ!!!

Кукурузник пролетел низко, над крышами домов, и, достигнув невидимого отсюда колхозного поля, выпустил из себя струю химикатов.

– Уи-и-и-и-и-и!!! – заорали дети и захлопали в ладоши.

Я запнулся-таки о псинку, засмотревшись на самолётик, и едва не грохнулся, в последний момент удержавшись на ногах.

– …! – матерщина всё-таки удержалась на кончике языка, и я медленно выдохнул, выискивая удобную позицию, чтобы хорошенько пнуть повизгивающую псинку, которая аж подпрыгивала, вожделея батон «Докторской».

Но тоже удержался: не стоит детям показывать дурной пример и транслировать в мир насилие над животными.

– Собачка, собачка! – закричали детсадовцы.

Не так громко, как про самолёт, но тоже – звонко и с чувством.

– Дети! А ну отошли от забора! – голос был звонкий и ни разу не рассерженный.

Скорее – профессиональный.

– Ну Гульзара Жайсынбековна-а-а-а… – заныли малыши и малышки, а я остановился и помотал головой ошарашенно.

Что они только что сказали? Мой взгляд сфокусировался на воспитательнице: молодой, симпатичной, усталой девушке с явно азиатскими чертами лица. Ага! Всё-таки расслышал я правильно! Это было имя и отчество, а не что-то там другое. Просто «Жайсынбековна» – не самое популярное слово в полесской глубинке, отсюда и проявился когнитивный диссонанс. Вот в Алма-Ате там, или в Термезе – это другой вопрос. Но у нас тут всё ж таки процветал советский интернационализм, так что казахская воспитательница на берегах Оресы в целом не была чем-то таким уж невероятным.

– Товарищ! Уберите свою собаку от забора, пожалуйста! – вежливо попросила Гульзара Жайсынбековна.

– А это не моя собака! – сказал я.

Псинка едва ли не обниматься лезла, тёрлась о ноги и смотрела умоляюще. Потому мои попытки оправдаться выглядели довольно жалко. Вот за это и не люблю собак: за подобострастие и навязчивость. У котов, по крайней мере, есть чувство собственного достоинства, хотя оно иногда и граничит с нарциссизмом.

По взгляду азиатской принцессы детского садика было ясно, что она мне ни разу не поверила.

– Дети! – сказала воспитательница. – Пойдёте играть в «кованые цепи» со второй группой!

И увела своих верноподданных прочь от незнакомого дядечки, который к тому же ещё и не признается в порочащих его связях с ледащими псинками.

Перехватив поудобнее печатную машинку, я зашагал дальше. Что мне Гекуба? Что я Гекубе? Борщ мне из неё не варить, детей тоже – не крестить… Мимо по дороге прогрохотал огромный колёсный агрегат сельскохозяйственного назначения, поднимая столбы пыли и воняя соляркой.

– КАМ-БА-ЙН! – раздалось из-за заборчика детского сада. – КАМ-БА-ЙН!

* * *

Дом старого Гумара я нашёл не без труда.

Улица Северная действительно располагалась вдоль заболоченного старого русла реки Оресы, и сейчас вода подступила к самой обочине, едва-едва не перехлёстывая через дорожную насыпь: до конца половодья было ещё далеко. Огромные тополя и липы нависали над головой, пышные гроздья сирени и каких-то маленьких белых цветочков источали сладкие ароматы, приманивая пчёл и прочую жужжащую живность. Звенели комары в прибрежных кустах, деловито шлёпали через дорогу гуси, мечтая добраться до свежих водорослей и всякой водяной живности. Из-за заборов и с лавочек у калиток на меня поглядывали местные бабули и дедули, в лужах плескались дети младшего школьного возраста, играя в вечную игру «найди бяку».

Кто-то из них, кажется, таки её нашёл и бежал с какой-то чёрно-зелёной жутью в руках, повизгивая от удовольствия и мечтая скорее показать её деду или бабе. Остальные аборигены восторженно и наивно мчались за ним, даже не подозревая, что похвалы от неведомого абстрактного деда они не дождутся, скорее – получат в обмен на бяку хорошего леща. Деды – они не большие любители бяк. У них другие предпочтения.

– Здравствуйте! – говорил я всем и каждому. – Доброго утра.

Это по документам Талица – городской посёлок. А по сути своей – деревня! А в деревне надо со всеми здороваться, потому как – по-людски это. Здесь априори нет чужих и незнакомых, кто-то где-то кому-то всегда кем-то приходится. Вот и я не просто так тут, а к деду практически сослуживца в гости направляюсь. Какой же из меня чужой человек, если у меня тут дед имеется? И не какой-то там абстрактный, а вполне конкретный – с фамилией, именем и отчеством.

Улица была необыкновенно живописная, но чертовски длинная, и, если честно, я уже пожалел, что не пошёл в участок к Соломину сразу. Может, подвезли бы сердобольные сотрудники меня и мой багаж на служебной машине? Капитально задолбавшись с машинкой и авоськой, я, наконец, добрался до Гумарова дома: крепкой чёрной избы с жестяной крышей и двумя громадными деревьями, которые нависали над хатой и укрывали её от солнечных лучей, создавая благодатную тень.

На столбиках забора торчали рогатые черепа. Кажется – козьи. Выглядела такая инсталляция откровенно пугающе.

– Однако, здравствуйте! – сказал я в пустоту, заходя во двор и клямкая калиткой…

Тишина стала мне ответом. Хозяина дома не было!

Я сгрузил авоську, рюкзак и футляр с машинкой на ступени и присел рядом, привалившись к тёплой стене дома. Южный ветер шелестел ветвями деревьев, свистели и трещали птицы в кронах, и я на секунду прикрыл глаза.

* * *

– …по своей привычке мастер журналистских расследований Герман Белозор дремал каждую свободную минуту, – Каневский скрывался среди кустов сирени, и вышел на свет Божий весьма внезапно. – Его утомили долгая дорога и ночной рейд в алкогольный притон на окраине Талицы, который закончился, надо сказать, весьма удачно. Почтальон была спасена, преступники – схвачены. Но ни он, ни майор Соломин, начальник районного УГРО, и не подозревали, что упустили один очень-очень важный вопрос…

Леонид Семенович сделал драматическую паузу и принюхался к соцветию сирени с блаженным выражением лица.

– Товарищ Каневский, будьте милосердны, что там за вопрос-то? – простонал я.

– Конечно, ожидать от человека, который без помощи рождённого воспалённым сознанием прекрасного образа талантливого актёра и телеведущего…

– Това-а-арищ Каневский!

– СКОЛЬКО ИХ БЫЛО? – нахмурил брови Каневский. – Сколько было тех, кто ограбил и бросил в подвал почтальоншу Антонину?

* * *

– Ы-ы-ы-ы! – с деревянным звуком моя голова треснулась о наличник, и я вскочил, очумело вращая глазами.

– И-и-их, балбес, чего орёшь? – крепкий старик, загорелый и седоусый, стоял прямо напротив меня, схватившись за правую сторону груди. – Чуть пердечный сриступ не случился!

– Шо? А! Сердце с другой стороны!

– А? Чорт мяне дзяры… – дед тут же передвинул ладони налево. – Приступ, говорю, сердечный! А ты хто? Это про тебя Михась мне писал? Ты штоль книжки сочиняешь?

– А-а-а-а, да, – я встал и отряхнул штаны. – Белозор, Герман Викторович. Можно – Гера.

– Гумар, Василий Петрович. Можно просто – Петрович, – он протянул мне руку для рукопожатия.

Голубые глаза, загорелое лицо с множеством мимических морщин, которые свидетельствовали о большой склонности к насмехательству и иронии, короткие седые волосы – густые и жёсткие, и аккуратные усы… Ещё крепкий в свои семьдесят с хвостиком – он был как с картин художников девятнадцатого века, которые изображали селян-полешуков. Соль земли!

– Давай я дверь открою, Гера. О, гляжу, ты уже затарился, в магазине-то… Соображаешь! – он одобрительно покосился на авоську. – А чего вчерась не пришёл?