Бродский: Русский поэт

Исходя из своих взглядов, он критически относился и к навязываемым в западных университетах политкорректным взглядам на воспитание человека: «Новаторы одержимы идеей, что программы слишком европоцентричны, географически и расово непропорциональны и т. д. Демократический принцип равенства… в некоторых областях не срабатывает. Одна из них — область искусства. В нем применение демократических принципов означает приравнивание шедевра к поделке… Но у радетелей равноправия… очень громкий голос: их — не перекричишь». И весьма рискованное для гражданина демократического мира заявление: «Я придерживаюсь теории, что на эволюционной лестнице человечества тоже нет равенства… Что не все люди — люди… Мы — грубо говоря, разные особи…» Иные его высказывания очень близки нашим самым пламенным реакционерам. Думаю, будь Бродский русским по рождению, вполне мог встать в их ряды… Он, к счастью, не был человеком двойного стандарта, что позволял себе, то допускал и у остальных…

Ничего не остыну! Вообще забудьте! Я помышляю почти о бунте! Не присягал я косому Будде…

А дальше прямое предвидение сегодняшних дней в России:

Иначе — верх возьмут телепаты, Буддисты, спириты, препараты, Фрейдисты, неврологи, психопаты, Кайф, состояние эйфории, Диктовать нам будет свои законы. Наркоманы повесят себе погоны. Шприц повесят вместо иконы Спасителя и Святой Марии…

Прочитав массу необязательных, часто затемняющих облик поэта и вызывающих раздражение своей «опережающей гениальностью» воспоминаний и интервью, я бы выделил лишь четыре более или менее стоящие книги: удавшийся опыт литературной биографии Льва Лосева, подробнейшую хронику жизни поэта, составленную неутомимой Валентиной Полухиной, волковские «Диалоги с Иосифом Бродским» и книгу воспоминаний Людмилы Штерн. В них есть даже неприятная для самих авторов правда об ином Бродском, который оказывается шире их представлений, который влюблен в Россию более, чем требуется для еврея-эмигранта, который пропагандирует великую русскую культуру, своими лучшими стихами называет стихи о любви к Марине Басмановой, а своим лучшим периодом жизни — жизнь в архангельской ссылке. Прав оказался Александр Солженицын: не помешало бы Бродскому прожить и все пять лет в северной деревенской глухомани, совсем другого поэта получили бы американцы. Все это видит Солженицын в ссылке Бродского и в его стихах ссыльного периода: «Животворное действие земли, всего произрастающего, лошадей и деревенского труда. Когда-то и я, ошеломленным городским студентом угодив в лошадиный обоз, испытал сходное — и уже втягивал в радость. Думаю: поживи Бродский в ссылке подольше — та составляющая в его развитии могла бы существенно продлиться. Но его вскоре помиловали, вернулся в родной город, деревенские восприятия никак не удержались в нем…» Я бы сказал: почти не удержались…

Да, он оказался никудышным пророком, об этом мы рассуждали еще с покойной ныне Татьяной Глушковой. Это неважное качество для большого поэта. Впрочем, Бродский и сам рано почувствовал свою слабость в пророчествах. Для этого надо было быть другим — человеком железной воли, поэтом-трибуном, борцом и полемистом. А он был болен и своей любовью, и своим телом, и своими сомнениями в себе самом, поэтому в пророки явно не годился.

У пророков не принято быть здоровым. Прорицатели в массе увечны. Словом, Я не более зряч, чем Назонов Калхас. Потому прорицать — все равно, что кактус Или львиный зев подносить к забралу. Все равно, что учить алфавит по Брайлю. Безнадежно. Предметов, по крайней мере, На тебя похожих на ощупь, в мире, Что называется, кот наплакал. Какова твоя жертва, таков оракул.

А он и был одновременно оракулом и жертвой…

Увы, его возлюбленная повинна (если возлюбленные вообще могут быть в чем-то повинны) в несостоявшемся, загубленном даре пророчества, столь необходимом каждому истинному поэту. Поэт обязан следовать своим пророчествам, обязан следить с горних вершин, дабы они исполнялись. Многие приводят как явный пример пророческой несостоятельности несоответствие его ранних строк: «На Васильевский остров / Я приду умирать» — его двойному захоронению сначала в Америке, затем в Венеции. Впрочем, и здесь судьба несостоявшегося пророчества, как я уже предполагал выше, носит вполне конкретное женское имя Мария — не будь его жена итальянкой, может быть, и получил бы Питер еще одно место литературного поклонения. Но все же любая конкретика управляется свыше, небесными силами, значит, что-то мистическое мешало Иосифу Бродскому всю жизнь исполнять свои поэтические пророчества.

«Я — ПЛОХОЙ ЕВРЕЙ»

Национальный вопрос никогда не занимал большого места в жизни Бродского. Он жил в русской культуре и русской культурой. И потому, может быть, даже в семейном плане впадать в еврейство никогда не стремился. Рассказывают такой случай: посмотрев фильм Вуди Аллена «Энни Холл» о неврастеничном еврее, раздираемом манией величия и комплексом неполноценности, да к тому же без ума влюбленном в англосаксонку «голубых кровей», Бродский небрежно бросил: «Распространенная комбинация — dirty jew и белая женщина. Абсолютно мой случай…» Бедный Иосиф все искал объяснений своей неудавшейся любви, но, думаю, и для Марины Басмановой его еврейство ничего не значило, рождение сына от него — тому явное доказательство. Это лишь попытка самооправдания в своей любовной трагедии. А в память о поморском «Пророчестве» он все-таки и дочку от позднего брака назвал Анной. Так и получилось: Андрей и Анна. И оба — от нееврейских женщин. «Абсолютно мой случай…»

В чужой ему Восток входил, как ни странно, и Израиль. Сэр Исайя Берлин рассуждал на эту тему с Дианой Абаевой:

«Д. А. А почему, по-вашему, он избегал Израиля?

Сэр И. Б. Не знаю, почему… Он не хотел быть еврейским евреем. Быть окруженным евреями, мучиться еврейскими мыслями, думать о еврейских проблемах было не для него. Его еврейство не интересовало. Он вырос в России и вырос на русской литературе. Это было для него.

Д. А. Он ощущал себя северянином, петербуржцем. Любил Север, идею Севера. Это у него общее с Оденом. Он по его стопам ездил в Ирландию, и ему тоже, как Одену, нравилась Северная Англия, Швеция. Италию он обожал, но это было сибаритское и эстетическое восхищение заезжего человека. А чтобы поработать, так это где-нибудь на Севере. Восток ему совсем был чужд, он его внутренне как будто побаивался».

Он осознанно не хотел быть евреем в литературе, еврейским поэтом, поэтом для евреев. В жизни — ради бога, он никогда не комплексовал, но и не возвеличивал свое еврейство, принимая его как данность. В литературе он был заведомо русским поэтом, и никаким другим. Его поздний бунт против русской культуры в себе самом явно не удался. В его русскости были свои провалы, свои отторжения, свое изгойство. В изгнании он одно время пытался отринуть от себя Россию, пытался издеваться над ней, что не преминул отметить Солженицын: «И так получилось, что, выросши в своеобразном ленинградском интеллигентном круге, обширной русской почвы Бродский почти не коснулся. Да и весь дух его — интернациональный, у него отприродная многосторонняя космополитическая преемственность… В „Пятой годовщине“ (1977) даже пейзажные приметы покинутой страны перечисляются без малейшего сожаления. Потом в выступлениях Бродский называл Россию своей „бывшей родиной“…»

Да, много чуждого России можно найти в позднем Бродском, как и в любом другом самых русских кровей эмигранте, много лет живущем вне родины, как и в самом Солженицыне. Не о том сейчас речь.

Меня в Бродском удивляет другое: что русскости в своей поэзии и даже в жизни, в ее запредельности и амбивалентности он так и не сумел преодолеть. И еврейскость в свою культуру не пустил. На этом сходятся и Александр Солженицын, и Наум Коржавин, и Шимон Маркиш. Последний пишет: «Смею полагать, что в этой уникальной поэтической личности еврейской грани не было вовсе. Еврейской темы, еврейского „материала“ поэт Иосиф Бродский не знает — это „материал“ ему чужой…» Он не был иудеем ни по вере, ни по мироощущению, впрочем, так же как и Осип Мандельштам и Борис Пастернак, выбравшие себе тоже осознанную судьбу в русской культуре.

«На „Кем вы себя считаете?“ — Бродский отвечал: „Русским поэтом“; на „Считаете ли вы себя евреем?“ — отвечал: „Считаю себя человеком“ …На „Важно ли для вас, что вы — еврей?“ …пространнее: „Для меня важным в человеке является, трус ли этот человек или смел, честный он или лжец. Порядочен ли он, что особенно проявляется в отношении человека к женщине“», — пишет в своей книге Людмила Штерн.

Самое поразительное и принципиальное — его отказ ходить в синагоги и выступать в синагогах. А надо сказать, что там, в американских синагогах, со своими концертами и литературными вечерами выступали не только евреи, но и известные русские поэты от Евгения Евтушенко до Андрея Вознесенского. Дешевые залы, большая скидка, свой постоянный контингент слушателей. Бродский и слышать о таких выступлениях не хотел. Боялся ли он местечковости еврейской культуры, религиозной иудейской ортодоксии, ощущения гетто в себе самом? По сути, и Павел Горелов в статье в «Комсомольской правде», и Людмила Штерн в воспоминаниях, и Александр Солженицын пишут об одном и том же — о стремлении позднего эмигрантского Иосифа Бродского если не уйти из русской культуры, то раствориться целиком в мировой, преимущественно англоязычной культуре. Он и на самом деле вроде бы стал сторониться России, посчитав ее мировой окраиной, осмеивать и ее, и христианство в своих иронических стихах, но еще больше и еще яростнее он сторонился еврейства. Именно в Америке он поразился четкой разделенности мировой культуры в глазах евреев, о чем не раз говорил в своих интервью: «Вы знаете, для русского человека… нет большой разницы между Ветхим и Новым Заветом. Для русского человека это по сути одна книга с параллельными местами, которую можно листать взад-вперед. Поэтому, когда я оказался на Западе, я был поражен (вначале по крайней мере) строгим разграничением на евреев и неевреев. Я думал: „Ерунда! Чушь собачья! Ведь это лишает их перспективы!“». Или же в другом месте: «Еврейский аспект моего бытия был, так сказать, у меня под рукой… Индуизм был недоступен, христианство, христианская традиция была недоступна… Не говоря уже о таких важных вещах, как западная культура, которая тоже была недоступна. Поэтому я сосредотачивал внимание на этих вещах в ущерб своему еврейству… На самом деле мое еврейство стало чуть более заметным для меня именно здесь, где общество построено с учетом строгого разграничения на евреев и неевреев». И при этом строгом разграничении Иосиф Бродский постарался максимально умалить свое еврейство во имя мировой культуры. И все-таки остался не «мировым», а русским поэтом.

Как-то в юности, заглянув однажды в синагогу и сбежав оттуда через несколько минут, больше никогда в жизни он в синагогах не бывал. Людмила Штерн вспоминает: «Когда умер, отпевали его и в епископальном храме, и в русской православной церкви. А в синагоге поминальной службы не было. И в гробу он лежал с католическим крестиком в руках. Было ли это его волей или желанием Марии, нам знать не дано… Весной 1995 года, когда я уговорила Бродского поехать в литературное турне по Америке, продюсер… арендовал залы в синагогах. Я показала Иосифу список снятых помещений, и он резко сказал: „Никаких синагог, пожалуйста. В синагогах я выступать не буду…“ Загадочным было и отношение Бродского к Израилю… Он от приглашения отказался: „Я, знаешь ли, плохой еврей“. Звучало это странно. И для еврея, и для христианина, и для мусульманина, сквозь всю историю человеческой цивилизации Израиль — одно из самых значительных и волнующих мест на земном шаре. Известно, что Бродского не раз и не два приглашал Иерусалимский университет — читать лекции или выступить с литературными вечерами, — он даже не желал это обсуждать…»