Бродячая женщина (сборник)

Сейчас город уже отошёл, а первое время я чувствовала, как он грустит и тревожится, как в едином ритме затаивает дыхание или выдыхает. О, как горек стал Тель-Авив в первый военный шабат, как тих. Как он злился и тосковал после взрыва в автобусе. Как безрадостен был в день заключения перемирия. И как он сейчас возвращается к себе, обычному.

Я теперь иначе отношусь к бетону. В Москве он уродливый и безнадежный, а тут я начала испытывать едва ли не нежность к толстенным перекрытиям, ведь они означают безопасность. Притом есть очень красивые бетонные здания в стиле баухаус, правда, красивые.

Последнюю тревогу этой войны я застала в Неве Цедеке. Прелестный туристический район почти пуст после заката, но как только мы ускорили шаги и стали искать укрытие, открылась дверь, и смуглая женщина позвала нас к себе. Испанская еврейка непонятного возраста сначала причитала – весело причитала – на иврите, затем перешла на что-то вроде ладино, а потом и вовсе помянула Санта Лючию. И когда после всего мы вышли из её дома, с соседних крыш нам помахали мужчины: оказывается, с виду безлюдная улица полна наблюдателей, которые готовы были о нас позаботиться, – не та, так эти открыли бы нам свои двери.

Но я всё возвращаюсь на площадь Бялик, к первой в моей жизни воздушной тревоге.

Только через пару дней после неё я смогла «поговорить об этом» с мужем.

Когда началось, я сидела на краю фонтана, там ловится муниципальный вайфай, а Дима читал поодаль на скамейке. И вот, услышав сирену и увидев человека, который зазывал всех прятаться, я, ни секунды не медля, подхватила сумочку, айпадик и быстрым шагом устремилась спасаться. Только у самого крыльца вспомнила, что я вообще-то тут не одна, и оглянулась. Дима уже зашевелился, и я с чистой совестью начала подниматься по лестнице. И он потом сказал мне:

– Я доволен, что ты разумно реагируешь. Не заметалась, а сразу направилась куда надо.

– Мне так стыдно. Я же кинулась спасать самое дорогое – себя. Даже не подумала о тебе.

– Но ты всё-таки оглянулась у крыльца. Не думай, я видел и оценил.

Звук сирены пробуждает атавистическую тревогу, ноги сами несут в безопасное место. И это хорошая, здоровая реакция. Я слышала о людях, с которыми приключается натуральная истерика вне зависимости от степени реальной опасности, потому что в Тель-Авиве нам ничего не угрожало по большому счёту. Но я почувствовала на себе, как работает механизм. Человеческое выветривается, остаётся инстинкт. И любой, кто может удержать его в узде и хотя бы открыть дверь другому человеку, уже победил в своей личной войне.

Травма ли у тебя, деточка? Да упаси господь. У меня печаль.

Самой душераздирающей фотографией тех событий для меня стали не кадры с кровищей и развалинами, а та, на которой изображена женщина в синих брюках, которая стоит на четвереньках на тротуаре и прячет под собой ребёнка.

Для меня это картинка не про героизм или страх. Она о том, что человек имеет спрятать под животом в последние пятнадцать секунд перед смертью. Ребёнка. Кошку. Или у него есть только собственный живот.

Она также о том, как легко слетает с нас цивилизованность. Полторы минуты назад ты была женщиной в розовом платье, а теперь – животное в поисках укрытия.

И она, конечно, о том, что лучше бы не знать о себе ничего такого.

И когда вы – вы все – станете в следующий раз говорить о политике, о войне, о правых и неправых, попробуйте вернуться к той точке отсчёта, которую задаёт эта фотография. Готовы ли вы оказаться там; готовы ли вы утверждать, что кто-то другой должен там оказаться во имя справедливости и общего блага; вы точно уверены?

Ну прекрасно тогда, чего уж.

Москва – Петушки: окончание

В ночь перед отлётом я спала долго, но беспокойно. Сначала приснился кошмар, в котором было всё, чего я боюсь: настойчивые длиннорукие покойницы, змеи и живые люди с зубами мертвецов. Я пыталась бежать, меня удерживали с тем, что «всё почти нормально», но я-то знала, как это на самом деле НЕнормально, и в конце концов проснулась, вопя (насколько вообще возможно звучать во сне) «нет-нет-нет».

И сразу уплыла в следующий сон, в котором обнимала мужскую спину и шептала в неё «я люблю тебя», но он досадливо поёжился, и я поняла, что совершила ошибку. И тогда я проснулась, и просто поцеловала между лопаток, и опять почувствовала – он недоволен. И тогда я снова и снова просыпалась, но всё что-то делала не так. И мне пришлось окончательно проснуться – одной.

Я подумала потом, что раньше серьёзно полагала себя лотосом, содержащим внутри жемчужину. Он закрывает лепестки слой за слоем, и тогда сияние любви становится незаметным – но оно там есть. Теперь кажется, я просто луковица, и сердцевина моя лишь чуть менее горька, чем внешние одёжки, и вряд ли нужно искать кого-то, кто возьмётся сдирать их, пока я буду исходить едким соком. Много слёз от этого и никакого тепла.

Позже я сошла с самолёта, и мороз тут же начал глодать щёки – так, наверное, лисы объедают лицо умирающего, а он уже способен только отражать глазами стылое небо, сосны и птицу. Трудно, знаете ли, воспринимать мир иначе, когда тебя ночью пугали призраками. И я, помня свой мрачный настрой, ради справедливости гнала из головы четыре слова, которые зазвучали, когда я выбралась из метро. В России нет радости. В России нет радости.

Много ли правды в них? Радость точно не изливается на нас с небес, как в Греции; она не подмешана ни в воздух, как в Иерусалиме, ни в горные воды или вино. Мы поэтому приучены отращивать железы, призванные генерировать её, и тренировать секретные мышцы, чтобы выжимать мёд хоть из камня, хоть из песка. Оттого хищных и несчастливых здесь больше, чем в остальном мире, сильных тоской, талантом и храбростью – тоже. Но хвастать нечем, и те и другие опасны, так что впору нашивать на одежду знаки для предупреждения европейцев: «Внимание: высокая концентрация печали, яда и мёда».

Я вошла в дом, кот посмотрел на меня усталыми персидскими глазами и полез обниматься, очень по-человечески, двумя руками. У меня есть кого любить и есть за кого бояться, но больше всего бывает страшно, что старый кот меня не дождётся и возвращаться станет не к кому. Хорошо, что не в этот раз.

Я прижалась лицом к его спине, закрыла глаза и с тех пор, кажется, не приходила в себя и уже никогда не приду.

Лепестки россыпью-2

Захожу в тель-авивский гейт, смотрю на пассажиров, рассчитывая выявить некую этническую однородность, и действительно, сразу её отмечаю, но так выходит, что большинство присутствующих – буряты. Поскольку я уже выпила утешительные, но чуть туманящие полтаблетки, мне захотелось сесть на пол и как-то обвыкнуться в новой реальности, где все евреи теперь выглядят вот так. Ну и как-то подготовиться к каникулам в таких условиях. Но, вы знаете, обошлось. Гейт просто общий.

В те запредельные времена, когда деревья были большими, а сиськи маленькими, на свете существовали смешные телепередачи. И в одной из них Клара Новикова читала человеконенавистнический монолог «Не пойдем сегодня на пляж» – как надоело это море, это солнце, эти рестораны… Я уже тогда поняла, что это весьма рабочая модель, чтобы обижать публику, а сонм современных блогерш, пишущих про неуютное загаженное Монако, это подтверждает до сих пор. Очень бесит, да.

Так вот. Тут двадцать четыре, море холодное, не больше двадцати, мужчины слишком пахнут ромашковым гелем, небо скучное. Я все же пошла на пляж, но совершенно без удовольствия, guys.