Бродячий цирк

Мы выбрались на дорогу, звонко шлёпая сапогами по воде. Мышик ввинчивался в туман рыжим штопором, лаял на что-то, что оставалось за границами зрения. Я нервничал (мерцание цирковых огней почти растаяло за спиной), но старался не подавать виду. Перед девчонкой нельзя выказывать слабость. Особенно перед такой, как Марина — перед той, которая даст фору любому пацану. Она шагала впереди, прикрывая рукавом фонарик; откусывала от мрачного пейзажа отдельные освещённые куски, а я семенил чуть сзади, и на каждый один её шаг приходилось полтора моих.

Так продолжалось до тех пор, пока она не остановилась, чтобы перевести дыхание, и я заглянул в её лицо под капюшоном, чтобы увидеть нервно подрагивающие уголки губ и бьющуюся на виске жилку.

Она тоже боялась. Это немного меня успокоило.

Мы вышли почти что к самой окраине — туда, где уже проезжали утром. В гравии до сих пор не размыло колею от телег.

— Неужели на весь чёртов город не найдётся хотя бы одного чёртового человека? Живого человека? — На голос Мары прибежал, настороженно виляя хвостом, пёс.

— Только если выйдет набрать глины. Просто так по двору-то шататься что-то очень мокро.

— Зачем глины?

— Чтобы делать сов.

— Ты головой ударился, какие в такую погоду совы?

— Красные. Из глины. Под дождём она становится холодная, и приходится брать с собой лопату.

Марина бросила разглядывать окрестности и с раздражением обратила ко мне лицо.

— Какие совы, ну?

Я с недоумением смотрел на неё. Я не понимал, откуда идёт этот голос.

— Некоторые делают чёрных или белых сов. Но это если есть краска. Из того, что остаётся, делают мышей. Мой кузен делает только мышей. Все считают, что он немного не в себе. Он в самом деле немного не в себе. Иногда делает лошадей.

Голос прятался где-то здесь, словно слой масла между белым хлебом-почвой и слоем повидла — нависающими над нашими макушками тучами.

— С кем это ты разговариваешь? — нервно спросила Марина.

— Я разговариваю?

— Лошади плохо продаются, это же не символ города, — грустно журчал, сочась с деревьев тягучими каплями, голос. — Символ города — совы.

Мышик неуверенно гавкнул в пустоту, и пустота пробурчала «Ухожу, ухожу».

И что-то вроде: «Хорошая собачка».

В следующий момент я обнаружил, что моя рука зажата холодными пальцами Марипы. Запястье онемело, словно его передавили тисками. Девочка, таща меня за сабой, летела обратно к лагерю, пытаясь смерить шаг, словно стреноженная лошадь, но получалось плохо.

На обратном пути нас к тому же чуть не задавила машина. Вряд ли водитель старенького «доджа» вообще нас заметил. Да я бы на его месте и не предполагал кого-то встретить в такой дождь и в таком не слишком-то людном месте. У него работала только одна фара, вторая же включалась только на кочках, и тут же гасла, создавая ощущение часто-часто моргающего глаза. Разбрызгивая грязь, пикап пронёсся мимо, а мы едва успели отскочить к обочине.

— Кто-то, может быть, проездом, — сказал я.

— Здесь нет проходных дорог, — раздражённо сказала Марина. — Здесь только одна дорога. Уезжают отсюда только той же дорогой, что и приехали.

— Значит, кто-то здесь всё-таки живёт. Какой-нибудь смотритель или там, сторож с семьёй. Он приходил смотреть на наше представление, а теперь уехал куда-нибудь по делам.

Мара промолчала.

И всё же встреча с автомобилем вернула нас к реальности. Рычащий, и фырчащий агрегат с мигающей больной фарой заставил голос, всё ещё звучащий в голове, вытереться до едва заметного контура, словно карандашный рисунок после набегов ластика.

Через пять минут я уже начал сомневаться, был ли голос, рассуждающий про сов из красной глины, или всё это пригрезилось нам в шелесте листвы и шуршании дождя.

А спустя ещё две минуты нам встретился праздношатающийся Костя, видимо, ищущий, какой бы угол приспособить под туалет. Помахал рукой и свернул в ближайший проулок. Мышик увязался за ним, рассчитывая, что Костя пошёл прятать косточку.

Марина отпустила мою руку.

— Идём-ка. Нужно проверить. Убедиться раз и навсегда. Я не хочу, чтобы всякие галлюцинации портили мне пребывание на этом курорте.

Мы подошли к двери ближайшего дома, и Мара постучала. Никакого ответа. Подёргала за ручку — закрыто. Выждала немного и повернулась ко мне:

— Надо взломать дверь.

За домом в саду, словно нестриженные шевелюры погибших рок-музыкантов прошлого десятилетия, зацветали розовые кусты. Бутоны сплошь тёмно-зелёные, казалось, когда придёт время распускаться, они будут точно такого же цвета. На заросших лопухами грядках мы нашли ломик. Точнее — проржавевшую насквозь железяку, оставляющую на пальцах коричневые чешуйки. Я не горел желанием лезть в чужой дом, пусть даже на самом деле, скорее всего, он окажется пустым, но бросать Марину одну не хотелось. Когда она уже прицеливалась к двери, я сказал:

— Подожди. Давай ещё постучим.

— Мы уже дали им одну возможность показаться по-хорошему. Теперь только ломом! — воинственно сказала Мара.

Пока я пытался сообразить, что делать, если нам всё-таки откроют (конечно же, не откроют, откуда в этом комке белесого камня, с протекающей — наверняка! — крышей, с окнами без света, люди?), дверь скрипнула под напором ржавого железа и отворилась.

Несмотря ни на что, дом не выглядел заброшенным. Люди словно покинули его совсем ненадолго, вышли в магазин или, например, в погреб, за овощами. Тепло, и пахнет отнюдь не пылью и паутиной.

— Пахнет жареной картошкой, — понизив голос, сказал я.

— Не картошкой. Кофе пахнет, — голос девочки тоже был на грани шёпота. — Жареным.

Немного поколебавшись, мы разулись. Тапочки скучали здесь всего одни, зелёные и большие, ворсом наружу, мы обошли их с двух сторон, словно диковинного сторожевого зверя.

И картошку, и кофе мы обнаружили на кухне. В углу стоял урчащий холодильник, похожий мордой и радиаторной решёткой на наш «Фольксваген».

— Ерунда всё это. Не может такого быть.

— Наверное, он куда-то спрятался, когда мы зашли, — сказал я, приподнимая краешек скатерти и заглядывая под стол.

— Посмотрю в спальне.

Лом девочка прижимала к себе, будто плюшевую игрушку, пачкая одежду.

В спальне тоже никого не оказалось. Кровать аккуратно застелена, на окнах кактусы и слегка повядший цветок, что-то вроде герани. На столике свечи в подсвечниках, очки с толстенными стёклами, какие-то безделушки. На полках старинные книги с блестящими кожаными корешками. Меня всегда тянуло к книгам, старинные экземпляры вызывали трепет не хуже, например, велосипеда. Пусть написаны были там по большей части скучные вещи — я надеялся, что когда-нибудь вырасту до этих умных слов или мудрёных символов.