Брусилов

II

Впервые испытанная Игорем неистребимая жажда жизни, счастье жить не оставляло его во вое продолжение его длительной физической беспомощности. Счастье жить ощущал он не только наяву, но и во сне.

Проснувшись на другое утро на этапном пункте, он прежде всего хватился своих записок, Он позвал сестру — сестра была уже другая — и, мучаясь болью, раздражаясь тем, что боль мешает ему говорить толково, потребовал, чтобы ему принесли его записки, спрятанные у него во внутреннем, потайном, кармане гимнастерки.

— Да вас же сейчас оденут, повезут отсюда, тогда...

— Не тогда, а сейчас...— упрямо твердил Игорь я успокоился, когда увидел в своих руках записную книжку. Она была затерта, помята, но укрепила его в жизни как ни одно лекарство. Перелистывая страницы слабой, дрожащей рукой и плохо разбираясь в записях, не пытаясь даже их перечесть, Игорь знал, что в них - его судьба.

– Но не с кем было поделиться своими мыслями. Ни вблизи, ни вдалеке Игорь не видал человека, достойного стать его поверенным... может быть, спутником... Записки эти он приведет в порядок, он сведет их в одно: убедительное слово, в письмо. Письмо это он знает кому послать. Брусилову. Только Брусилов сумеет его прочесть и понять как должно.

Это он, Брусилов, указал ему путь к делу. Научил его слушать. Но пока письмо не написано, мысли не связаны, до тех пор... Да нет, и после — уже в осуществлении, уже в действии — кто станет рядом и так вот, как сестра той ночью на пересыльном пункте Семену, певуче скажет: «Глупый ты! Зачем же тебе рука, если с тобой жена вместе пойдет?..» Да, жена! И так же страстно, как поверил Игорь в жизнь, так же страстно потянулся он к любви, и снова перед ним приоткрылось оконце во вновь обретенном мире — и в том оконце девушка с перышком на шляпке... Потанина! Люба!

Это имя точно прочел он в записной книжке. И больше оно его не покидало. Почему? Всего две случайные, короткие, оборванные на полуслове встречи... Телефонный звонок, далекий голос и молчание...

Какое право он имеет думать о ней как о жене?.. И кто сказал, что он любит? Несколько долгих месяцев даже ни разу не вспомнил... Неправда!

Игорь сам, когда настала пора, попросил, чтобы его отвезли в Петроград, в лазарет принца Лейхтенбергского. Заведовал этим лазаретом его товарищ по корпусу Гулевич. Игорь твердо решил, что встретится с Потаниной именно там. Напишет ей письмо и вызовет к себе. Она должна согласиться на это свидание. Раненому не отказывают. Он ей скажет...

Тут что-то путалось — и мысли о письме Брусилову, и пространные объяснения, почему он осмелился ее к себе вызвать, и воспоминание о розе, которую так глупо он не предложил ей, и уверения в том, что теперь он не тот, чем был тогда...

В роскошном санитарном поезде графини Татищевой, увозившем Игоря в Петроград, с ним рядом лежал легко раненный измайловец, оказавшийся актером Чегориным. из Александринки. Игорь ничуть не удивился тому, что случай свел его с человеком, которого, несомненно, должна была встречать Потанина, а может быть, даже была знакома ему. Напротив того, он удивился бы, если б ему сказали, что такие случайности очень редки и ему повезло. В том состоянии небывалого подъема всех жизненных сил, несмотря на боли в плече и в груди и повышенную температуру, а может быть, именно благодаря им, Игорь все жизненные явления воспринимал как порождение своей воли, как следствие какой-то внутренней работы его существа, переполненного силою желаний.

Врачи и сестры удивлялись тому, как быстро у него шел процесс заживления раны и восстановления сил. Они приписывали это каким-то особенным свойствам его молодого организма, хорошему составу крови, устойчивости нервов и многому другому и не догадывались о том, что с первым же мгновением пробуждения, нет, раньше, с той секунды, как его поразил разрыв снаряда, Игорь совершенно инстинктивно, но с присущей ему страстностью возмутился против смерти и упорно стал бороться за жизнь.

— У нас при Александринке есть театральная школа,— сказал он Чегорину.

— Да, господин капитан... И я преподавал в ней.

— Там училась моя сестра,— продолжал Игорь, наперед зная, что ему должны ответить.— Вы ее, конечно, знали. Ее зовут Ириной Никаноровной.

— Смолич? — вскинулся Чегорин и впервые посмотрел на раненого капитана с пристальным вниманием.

Лицо Игоря осунулось и горело кирпичными пятнами на обтянувшихся скулах. Всего более поражали его глаза. Они всегда у него были рыжими, с очень влажными белками, отчего казались выпуклыми. Теперь же в них сосредоточена была вся жизнь, весь огонь, вся воля, которые точно выплескивались из глаз, покоряли своим немигающим блеском.

— С Ириной Никаноровной я не только встречался в театральном училище, — пояснил Чегорин учтиво и неожиданно сочувственно, — но провел в соседстве и был вхож в дом ее матушки, вашей матушки, — поправился он,— летом четырнадцатого года. На даче, в Сестрорецке... Я привык звать сестру вашу Ириной, она была тогда еще подростком. Вокруг нее всегда была молодежь, подруга, обожающие ее...

— Подруг вы тоже знаете? — прервал его Игорь.

— Еще бы! — оживился Чегорин. — С одной из самых горячих ее обожательниц — Любовью Потаниной — мы были в театральной поездке летом прошлого года... прелюбопытный звереныш, шальная девчонка... очень талантлива, только вряд ли что выйдет в нашем зверинце...

— Благодарю вас,— оборвал его Игорь и отвернулся, закрыл глаза.— Я устал и плохо слышу. Не трудитесь говорить, поручик.

III

Его ждало счастье. О нем не только думать, но и мечтать было страшно... Игорь не пытался восстановить в памяти смутный образ девушки с перышком на шляпке. Ожидая услышать и услышав ее имя, он не повторил его, ревниво сберегая до первой встречи... Встреча эта неминуема, как неминуемо то, что поезд завтра остановится на дебаркадере в Петрограде.

Сейчас Игорь отдавался своим воспоминаниям. Память восстанавливалась медленно, обрывками. Овладеть ею было необходимо. Что-то таилось в ней важное.

Вот он лежит в глубокой колее. Рядом чернеет в снегу другая колея, дальше рытвина или канава... В канаве какая-то туша. Игорь напрягает зрение... Он видит лошадь... Она еще дышит. Нелепо торчат над дорогой ее задние ноги. Одна нога, подкованная блестящей подковой, дрожит мелкой дрожью. И, глядя на нее, Игорь сам начинает дрожать... Сперва руки, ноги, потом все тело охватывает судорожная дрожь... Игорь пытается отвернуться, чтобы не видеть, позабыть эту страшную лошадиную ногу с серебристой подковой, делает слабое движение в сторону, грудь сдавливает огненное кольцо, он задыхается, стонет, теряет сознание...

Вторично сознание возвращается к нему от собственного крика. Он кричит таким голосом, каким кричат томимые кошмаром люди, слыша себя и не имея силы заставить себя замолчать и проснуться.

И вдруг чей-то негромкий, спокойный, отчетливый голос:

— Господи! И чего это человек кричит? Чего он кричит, право? Молчал бы уж лучше.

И сразу от этого голоса огненное кольцо, давящее грудь, размыкается, необычайный покой снисходит на душу.

— Кто там? — шепчет Игорь, думая, что говорит громко, всем существом ощущая близость человека и радуясь ей, как спасению.