Брусилов

Игорь слышал, как загудела медным гудом промерзшая за ночь земля, видел, как орудия вынеслись полем — все вместе, на загляденье дружно, с криком и посвистом — на высокий скат и разом остановились. Видел, как деловито спрыгнули со своих мест «номера», как какое-то короткое время посуетились они около орудий и, отцепив их, начали поворачивать дулами к розовому горизонту, скрытому гребнем холма. Чей-то молодой высокий голос донесся отчетливо;

— Пошел!.. Готово!..

Подхватив свободные передки, кони рысью пустились обратно, перерезали дорогу и, прогрохотав облегченными колесами у самого уха, скрылись за тем длинным сараем, к стенке которого прислонен был Игорь. Солдаты на ходу соскакивали с передков, лошади привычно устанавливались одна около другой. Потянуло приятным махорочным дымком, и, радуясь одной только близостью людей, Игорь тихонечко застонал. Ему хотелось слышать свой голос и знать, что его услышат, хотя острая боль отпустила его, плечи онемели, рукав и шинель на груди набухли от запекшейся крови. Стон похож был на клекот, Игорь поперхнулся и выплюнул сгусток крови. Махорочный дымок защекотал ноздри. От усилий отхаркнуть кровь Игорь ослабел и совсем завалился набок.

— Вам чего не надо ли, ваше благородие?
– услыхал он звонкий молодой голос, очень похожий на тот, что давеча кричал: «Пошел!.. Готово!»

«Спасибо, голубчик... ничего», — хотел сказать Игорь, но, кажется, не сказал. Над запрокинутым своим лицом он отчетливо увидел совсем юное, безусое, веснушчатое улыбающееся лицо.

— Ай-ай! — вскрикнул паренек очень веселым, как показалось, голосом.— Как же так!.. Вы же, ваше благородие, даже и не перевязаны... Это же совсем не годится...

И очень быстро и споро начал возиться над плечом Игоря: очевидно, разрезал или разорвал шинель и гимнастерку на плече и туго перевязал чем-то плечо и грудь... Какое время это продолжалось и как со всем этим справлялся парень, Игорь вспомнить не мог. Но ощущение свежести на губах от холодной воды, которую ему, наверно, давали пить, и близости какой-то бодрой веселости сохранилось в памяти.

Проделав все, что надо, и уложив Игоря поудобней на соломе, не в одиночку, а с помощью еще кого-то, паренек крикнул в самое ухо:

— Сейчас палить начнем!.. Ужо забегу!..— и скрылся. А другой очень густой бас отчетливо и деловито проговорил:

— Вы уж как-нибудь потерпите, ваше высокоблагородие... Скоро вот прикончим с немцем, обязательно дневка будет... тогда и вас до лазарета доставим...

Но в то же мгновение — или это только так казалось— перед глазами Игоря блеснул ослепительный, пронизавший все его существо свет, что-то яростно грохнуло и сотряслось, и Игорь теперь уже надолго и глубоко погрузился в небытие... До той самой минуты, когда до его слуха донесся тихий женский голос:

— Вам чего надо?

И белая косынка сестры заслонила от него свет лампы...

Был ли то грохот и отблеск залпа наших орудий или это упал где-то поблизости вражеский снаряд, контузивший Игоря именно теперь, а не тогда, при ранении, остался ли жив солдат с густым басом, говоривший о бое как о привычной повседневной работе, — Игорь не знал и не думал над этим. И как ни странно покажется, но сейчас этого он и не хотел знать, не это знание считал для себя важным. Никакие моральные веления или чувство долга не мучили его, как тогда — в далеком-далеком прошлом, в первое крещение войною в окопе под Мариамполем... Полоса эта была пройдена, как пройдены были долгие версты родной земли и жесткий боевой опыт. И вдруг оказалось, что искать ничего не нужно, решать для себя должное — незачем, что надо только прислушаться, и все станет на свое место. Закон войны — не писан. Его не прочтешь, — знание его приходит само к тем, кто ладно делает положенное им дело.

В чем же суть этого закона? Игорь и это не стремился выразить словесно. В нем сейчас дремало обычное для него придирчивое рацио. Но все ярче, все светлее, все более видными вставали перед ним жизнь и люди. И он не уставал умственным зрением возвращаться к ним и радоваться. И в этом зрении и радости его физические и духовные силы черпали все большую крепость и мудрость. Он все больше удивлял врачей своим быстрым выздоровлением.

— У вас, капитан, великолепная конституция,— говорили они.

И кто-нибудь один из них, славившийся остроумием, обязательно добавлял:

— Давай Бог нам всем и в ближайшее время такую конституцию!

V

Ротмистр Гулевич, товарищ Игоря еще по полоцкому корпусу, где Игорь учился до поступления в специальные классы Пажеского, ранен был немецкой саблей в самом начале войны, ему ампутировали ногу, он по протекции устроился в дворцовое ведомство и получил в управление дворец Лейхтенбергского, где организовал лазарет для раненых офицеров Петроградского гарнизона.

Игорь был встречен с распростертыми объятиями. Ему предложено было устроиться в личных апартаментах управляющего, тут же во дворце, но Игорь отказался и лег в просторной палате, двусветном зале с лепным потолком и мраморными стенами, теперь затянутыми белым холстом, бок о бок с Чегориным и другими товарищами по несчастью. В зале было просторно, светло, приятно накурено сосновым экстрактом; сестры почти все были или вдовы, или сестры убитых на войне офицеров гвардейских полков; они внимательно, по-матерински относились к своим подопечным, которых в большинстве знали или о которых слыхали по имени еще до войны. Гулевич тотчас же сообщил об этом Игорю, гордясь своей идеей устроить все «по-домашнему, не выходя из своего круга».

Игорь с радостью, как все, что давала ему сейчас жизнь, принял и тишину зала, и запах сосны, и молчаливых сиделок, и пожилых сестер, сменяющихся у его изголовья. Ему нужен был полный покой не только потому, что петроградские врачи, снова осмотрев его, нашли, что у него задето правое легкое и не исключена возможность воспалительного затяжного процесса, но и потому, что в его душевном состоянии радостного возбуждения, озаренности и ожидания неминуемого счастья состояние физического покоя и окружающая его тишина полнее сберегали ощущение кануна.

Игорь все еще отстранял от себя мысли о возможной встрече с Потаниной, но они присутствовали во всем, о чем бы он ни думал, и всего более, как это ни странно, в его воспоминаниях о пережитом на фронте и особенно о последних часах после ранения...

Сосредоточить мысли на записках, переписать их и начать письмо Брусилову Игорь еще не был в состоянии, но мечтать о письме и обо всем, что могло быть с ним связано,— ничто не мешало.

Мать не возвращалась из имения, куда переехала со дня отъезда Ирины на фронт, Олегу Игорь не сообщал о своем приезде, откладывая встречу с одного воскресенья на другое, о Константине Никаноровиче он и вовсе не хотел думать и даже просил Гулевича, чтобы тот как-нибудь не проболтался среди общих знакомых о его пребывании у Лейхтенбергского. Но каждое появление в зале приватного лица в приемные часы наполняло его сладкой тревогой ожидания. Вдруг откроется дверь...

Он не писал Потаниной, не звал ее к себе, как хотел это сделать, едучи в Петроград. Он испытывал судьбу, он ждал, что Любинька придет сама... Почему? Ответить себе на этот вопрос он не мог бы.

К Чегорину, чуть ли не с первого дня его приезда, повалил народ. Несколько пожилых и, кажется, очень известных актеров, но всего больше красивых, щебечущих, ахающих женщин. Среди них, конечно, были и актрисы и ученицы театральной школы, с Игорь не любопытствовал узнать их имена, не расспрашивал о них Чегорина и почти не слушал того, что актер рассказывал о них.