Брусилов

Кто-то шевелится в канаве рядом с лошадью, и снова раздается соболезнующий голос:

— Землячок, а землячок... что же это ты, братец?.. Где ты там?.. Экий какой, право... Сильно раненный?

Человек смолкает, хлюпает вода, что-то шуршит, и через какое-то время снова голос, но значительно ближе!

— Тут, брат, не вылезешь... Яма какая, грязища... В ногу меня... в ногу не шибко, а вылезть сил не хватает... Ну что ты скажешь!..

Снова сопение, возня, шмяканье грязи.

— И снегу... и глины... не разберешь... совсем какая-то не наша зима... Ты не слыхал, землячок, наши далеко ушли?

Игорь понимает вопрос, хочет ответить, но только мычит.

— Эк тебя как! — И ожесточенно: — Выберешься тут! Ползком и то не выходит!

Они лежат, невидимые друг другу.

— Ишь, как животная мучается,— снова из полузабытья доносится голос.— Человек страждает за свое дело... а животная за что?..

Опять долгое молчание, возня, сопение и, как нежданная ласка, теплое человеческое дыхание.

— Уходить отселе надо, место дурное, проезжее... не ровен час, раздавят...

Сильные мокрые руки захватывают беспомощно кинутые руки Игоря, тянут волоком одеревеневшее тело. Нестерпимая боль огненной лавой подкатывает к горлу, Игорь разевает рот, что-то клокочет и спирает дыхание, кидает в кромешную тьму...

Проходят минуты, может быть часы. Два человека лежат на краю канавы и ждут помощи. Они мокры, грязны, сверху запорошены снегом, неразличимы в предрассветной мгле.

Это не сон, а забвение — тяжелое и глубокое, но не лишившее способности слушать. Игорь слышит вздохи своего случайного товарища, отдаленный собачий вой, все нарастающее гудение и скрип, гул и тяжелый топот.

— Артилле...— хрипит он.

— Чую! — отзывается лежащий рядом.— Чуть бы раньше — беда! Нипочем раздавили бы... А теперь нам подмога...

Еще темно, но уже можно различить во мраке бесконечную черную вереницу лошадей, орудий, согнутые спины ездовых, слышатся звонкие в предрассветном морозце голоса, покрикивания на лошадей, всплески нагаек, тяжелый говор пудовых колес...

Приложив руки ко рту, лежащий рядом что-то кричит. Долго, очень долго люди не откликаются, грохоча мимо. Вереница пушек все ползет, подскакивая на ухабах, закидывая грязью... Две черные фигуры соскакивают с одного из ящиков, подходят к раненым, поворотясь к ним спиной, кричат в сторону:

— Стойте!.. Забрать надобно! Раненые!

От черных пушек и черных силуэтов людей и лошадей несется чей-то глухой отклик:

— Забирай!

Игорь чувствует, как его поднимают, и в четвертый раз погружается в тьму...

У самых своих глаз Игорь видит пропитанное влагой от растаявшего снега сукно. Голова его лежит на чьих-то теплых коленях, бережно прикрытая полою шинели. Пола топорщится, ерзает по голове от движения повозки или орудия, колеса которого скрежещут внизу. В свободное пространство, открытое глазу, видно белесое небо, поле, запорошенное снегом, и снег, падающий равномерно большими хлопьями, усыпляющий своим однообразным полетом...

От дыхания хлопья, залетающие под полу шинели, мгновенно тают и холодными струйками затекают за воротник гимнастерки. Может быть, этот холод и вернул Игорю сознание, но в эту минуту он гораздо мучительней, чем боль в груди, усиливающаяся от толчков. И все же Игорь боится шевельнуться, переменить положение, потому что всего дороже ему человеческое тепло под •щекой, этот очень знакомый и в обычное время отвращающий запах затертых, просаленных хлопковым маслом, заношенных артиллерийских брюк... И так хорошо пахнет сыростью и хлебом от шинели, и таким ласковым и ободряющим кажется голос, доносящийся откуда-то издалека, сверху, строго покрикивающий:

— Левее!.. Левее держи!.. Черти выездные!.. Нешто не видите?

Рука солдата — это явственно ощущает Игорь — ни на мгновение не отпускает его голову, заботливо оберегая от толчков, не давая сползти с колен. Над правым ухом своим, обращенным вверх, Игорь улавливает равномерные и твердые удары чужого сердца, они кажутся особенно успокаивающими и надежными. Под их удары Игорь вновь забывается, но забытье это блаженно...

Очевидно, ехать было неспокойно и неудобно, как понимал это Игорь, ловя проблески своего сознания в те далекие часы, похожие на сон.

Зарядный ящик подбрасывало на ухабах. Он проваливался то одним колесом, то другим, а иногда, набежав на лошадей, заваливался назад, дышло вздымалось кверху, лошади оседали на задние ноги, скользили в грязи, рвались в стороны. Все это можно было себе представить теперь, потому что много раз наблюдалось со стороны, на походе, но вспоминая все это в вагоне на удобной пружинистой койке, в тепле и комфорте, Игорь не мог поверить, что действительно он лежал там, на руках солдата, на зарядном ящике, что это было физически возможно при тех невыразимых страданиях, какие он тогда испытывал, и, мало того, было так человечески благостно...

Вновь и вновь возвращаясь к своим воспоминаниям, Игорь все полнее и образней переживал их заново, находя в этом и душевное удовлетворение, и какой-то неуловимый, вне логики лежащий ответ на свои давние мысли о войне и даже на свои практические профессионально-военные соображения, составлявшие предмет его записок и будущего письма к Брусилову... От каких-либо выводов он был еще очень далек, да и не мог бы их сделать...

Но зато все полнее оттаивал душой, все ближе становился к людям, все меньше останавливался на себе, как бывало раньше... Точно и вправду биение сердца другого человека у самого его уха слилось с биением его собственного сердца навечно...

...Иногда солдат, державший его голову (тогда Игорю казалось, что это все тот же солдат, что помог ему сползти с дороги, но теперь знал, что это был совсем другой человек, и Игорь очень дорожил именно этим знанием), кричал что-то ездовым. Голос долетал глухо, но зато явственно слышно было, как внутри могучего, здорового тела что-то гудело, и гудение это напоминало шум и вздохи могучего колеса, через которое бежит струя воды. Это был второй, внутренний голос, о возможности которого Игорь раньше не догадывался. Этот голос вместе с биением сердца и было то, что открыло впоследствии Игорю, полнее самого пристального взгляда, существо человека, державшего его на своих коленях, даже дало представление о его внешности, хотя Игорь так и не увидал ни его лица, ни его фигуры…

IV

Медленно и любовно, как нежданные дары крепнущей в нем жизни, принимал Игорь и восстанавливал в памяти последовательность событий.

Теперь он видел себя полулежащим на земле, прислоненным спиною к какому-то строению. Ночной мрак уже рассеялся, снег не падал. На том месте, где находился Игорь, снега и вовсе не было. На землю брошена была охапка перегнившей рыжей соломы. Очевидно, кто-то заботливо положил капитана именно здесь, поудобней. Но людей поблизости не оказалось. И именно это их отсутствие, оторванность от них, как теперь понимал Игорь, и пробудило его от забытья, наполнив тревогой... Впереди стояли батареи, вытянувшись бесконечным караваном вдоль дороги. За ними простирались бело-сизые поля, подернутые холодным утренним туманом, покрытые ледяной росой. Этой же росой осыпаны были серые доски зарядных ящиков, и серые стволы орудий, и серые шинели людей, и нахлобученные поверх фуражек башлыки... Ездовые сидели по своим местам, а у обочины дороги прискакивал на тонконогой лошади офицер в сером дождевике поверх полушубка, с надвинутым на лоб капюшоном, Он что-то кричал и взмахивал рукой, указывая куда-то в сторону, очевидно возмущенный тем, что батареи заехали вовсе не туда, куда было нужно... В ответ на его крики со всех концов длинной цепи орудий, ящиков, лошадей разнесся многоголосый гул, куцые фигуры, дремавшие в седлах и на ящиках, зашевелились, караван орудии раздробился, каждое из них в отдельности повернуло жерло в сторону Игоря, заработали нагайки, закричали ездовые, и вынесенные здоровенными конями запряжки понеслись с дороги прочь от Игоря, прямо в открытое поле, над которым уже розовело и вздрагивало бледное зарево восходящего солнца…