Брусилов
Шрифт:
— Так точно, Волчок.
— Он у них давно уже прижился... При посадке в Ровно солдаты заметили его исчезновение. Очень обижались: вот, мол, изменил, подлец... Поезд миновал станцию, пошел полным ходом... Волчок увидел знакомые лица и припустил вдогонку. Бедняга бежал, солдаты кричали ему, подбадривали. Верст пять не отставал. Не так ли?
— Так точно, не меньше пяти.
— Наконец выдохся, упал, собрал последние силы, снова нагнал, а тут поезд пошел по решетчатому мосту — как преодолеть? И все-таки побежал! И перебежал! А поезд уже далеко... Его манили, махали платками. Он тявкнул, сел и долго провожал поезд глазами... Солдаты этого никак забыть не могли. Очень они приехали хмурыми. Я думаю — в чем дело? А они как-то связывали,— понимаете,— и жалость к собаке,
— Пошли мы, ваше благородие, утречком прибираться, — с улыбкой глядя на Игоря, заговорил ополченец,— а Лушников как закричит: «Смотрите, ребята, Волчок прибыл!» Действительно, гляжу — лежит грязный весь, совсем без дыху. . даже на ласку безответный… только маленько хвостом шевелит... как виноватый в глаза смотрит.
Ополченец прикрыл ладонью собачью морду, почмокал губами. Собака визгнула.
Игорь глянул внимательней на солдата. Он был широкоплеч, коренаст, большеголов, лицо, конопатое от оспинок, сияло доброй, спокойной улыбкой.
— Ничего, теперь мы всем семейством,— сказал он и с той же улыбкой посмотрел на Игоря.— Волчок у нас строгий — за порядком смотрит, его народ стыдится, старается.
Линевский тоже взглянул на Игоря и тоже улыбнулся и, отпустив ополченца, сказал убежденно;
— Я как-то и сам, знаете ли, обрадовался собаке. Во всей этой истории, знаете... очень все это хорошо и кстати, уверяю вас... Очень кстати и хорошо, — повторил он и потер свой круглый, начисто выбритый подбородок...— Этого не объяснишь... и, пожалуйста, не думайте - никакой мистики, а просто... добро всегда к доброму, верьте моему слову… - И, оборвав, с виноватой усмешкой перебил себя: — Ну, вы опять подумаете — штафирка зафилософствовался.
Игорь тепло глянул на этого и впрямь до сих пор еще нелепого в своей форменной гимнастерке штатского человека, московского философа и мечтателя арбатских переулков, вспомнил, как сидел с ним на его наблюдательном пункте в февральское утро перед боем, и сказал от души:
— А мне не раз приходили на память тютчевские строки, которые вы мне тогда на наблюдательном пункте прочли:
Но мы попробуем спаять его любовью...
— Ну конечно! Ну а как же! — вскинулся Линевский и опять схватился за подбородок, ожесточенно потер его.— Да вот посмотрите, вот...
Он поманил Игоря за собою, усадил на приступочку бревенчатого, прикрытого дубовыми ветками шалашика, вытащил из кармана какую-то бумажонку, сунул ее в руку Игоря.
— Прочтите.
Игорь тотчас же догадался:
— Немецкая прокламация? С «Таубе»? Мне уже попадались.
Но все-таки прочел:
«Солдаты, у австрийской границы русская армия разбита. Много русских солдат осталось на поле боя. В Москве и Одессе волнения. Чтобы вы не сдавались в плен, вам начальство говорит, что мы мучаем раненых и пленных. Не верьте этой клевете. Да где же нашлись бы палачи, чтобы убивать стотысячную армию русских пленных! Ваши пленные теперь спокойно проживают внутри нашей страны, вместе с французами, бельгийцами и англичанами. Они очень, очень довольны. Не стоит умирать за потерянное дело, живите у нас для жен и детей ваших, для вашего родного края, для новой и счастливой России...»
— А? Что вы скажете? — округлив голубые глаза, вскрикнул Линевский, когда Игорь вернул ему бумажонку.— Вы понимаете, на чем они играют? На самом, на самом больном... Но я не о них... А вот что сказал мне Семушкин... Вы его знаете — разведчик, умница... со мной запросто, подаст бумажонку и говорит с усмешкой: «Вот вам, ваше благородие, тонкая бумажка—хороша для закурки... А насчет счастливой России, так мы и без немца обдумаем...» Вы только вникните! Семушкин выразил общую мысль: руками врага счастья себе не добыть. Не пойдет наш народ на такую приманку! Просчитается немец!
Линевский пристукнул мягким своим кулачком по коленке.
Игорь, помедля, ответил:
— А насчет счастливой России... вы полагаете, Семушкин думает?
Игорь подчеркнул последнее
слово, внезапно получившее для него совсем новое, серьезное, пугающее своей огромностью значение, и тотчас же, не желая услышать прямой ответ, обязывающий к чему-то, к чему он сам не был готов, перебил себя:— Но, собственно, я не могу уловить, какую вы находите связь между этим вот фактом и строками Тютчева о единстве, спаянном любовью?..— Ну как же! Ну, Господи! Ну как же не видите?— воскликнул Линевский.— Ну, это же нельзя объяснить! Это же вы не можете не чувствовать!
И так убежденно прозвучало это восклицание, что Игорь не стал больше допытываться. Он поднялся и, крепко пожимая руку поручика, произнес:
— Я сейчас знаю и чувствую только одно: все мы на нашем фронте готовы к тому, чтобы выполнить свой долг до конца. И в этом уже наше счастье и наша победа.
II
Закончив свои дела к средине дня, Игорь решил еще побыть в Поповке, до следующего утра, с тем чтобы отдохнуть и ко времени поспеть на станцию к поезду.
С передовых позиций Игорь шел сначала переходами ко второй линии, а оттуда ложбинкою, невидимой противнику, минуя сторожевые укрытия, прямиком, тропкой, убитой ногами солдат.
Он шел неторопливо, нарочно сдерживая шаг, выветривая из головы служебные соображения и заботы. День задался знойный, душный, и хотя в небе не видно было туч, но воздух казался густым, недвижно-тяжелым, как это бывает перед грозой. Край неба, мутно-кубовый, сливался на востоке с волнистой линией земли. Ласточки низко шныряли над лугом. В ложбине трава разрослась буйно и цветисто, От цветов и травы шел горький и медовый дух, блаженно кружащий голову. Всего больше цвело незабудок, особенно по глубоким выемкам, в сырых уголках. Здесь они поднимались высоко, широкоглазо, густой россыпью. Любуясь ими, Игорь невольно тянулся к их сочным, влажным стеблям и незаметно для себя нарвал полную охапку. Голубые невинные глазки с канареечными зрачками растрогали и сладко взволновали его. Зарывшись всем лицом в их медвяную сырую тьму, зажмурившись, Игорь ощутил себя совсем юным, мальчишкой, готовым откликнуться на любой зов и вместе с тем неотрывно связанным только с одним, бесконечно дорогим существом, так ощутимо близким, что не стало больше сил терпеть, перехватило дух. Игорь поднял лицо от цветов и глянул вперед себя. Никого вокруг не было, но ощущение близости дорогого существа не покидало его, напротив, все полнее овладевало им и волновало. Он ускорил шаг, он почти бежал. Скорее, скорее сесть за стол и до конца высказать все, что сейчас полнит душу!
Торопиться было кстати. Мутно-кубовый край неба грузно наплывал на ложбину. У околицы села уже клубилась пыль, поднятая нивесть откуда сорвавшимся знойным ветром. Взмахнули вершинами и загудели липы, погнулись к земле лозины у пруда, пронзительно гогоча, сорвалась с воды и, тяжело взмахивая крыльями, бороздя ими помутневшую воду, понеслась стая гусей, завизжали, подбирая юбки, бабы, стиравшие на мостках белье, пронзительно и заливчато заржали жеребята в загоне, захлопали окна в домах, по крышам стремительной дробью забарабанил крупный дождь, стеной пошел от одного края села до другого, грохнул первый раскат грома...
Игорь едва успел вскочить на крылечко дома, в котором остановился. Полоса дождя неслась все дальше. Под непрерывную небесную канонаду и взблески молний выглянуло солнце. Лучи его прорвались сквозь клубящиеся обрывки тучи, похожей теперь на бурый дым с золотым пламенем, окрасившим потемневшие крыши, огороды, луга ржавым отблеском и преломлявшимися в дождевых струях тусклым, непрерывно дрожащим серебром. Где-то из-за угла лихо зачастила гармошка, откуда ни возьмись с победными криками по лужам промчались ребята. Девушка выбежала на крыльцо навстречу Игорю, шарахнулась в сторону, прижалась к перильцам и засмеялась. Игорь кивнул ей и, все еще полный нетерпеливого волнения, ощущения близости Любы, мысленно говоря с ней, протянул охапку незабудок девушке и сказал: