Будь моим отцом

Разумеется, Алла струсила. Признание застряло в ней, и казалось, уже никогда не удастся легко и безболезненно дышать. «Я создам Ане лишние проблемы. Разочарование во мне она как-нибудь переживет. Но повторить мое идиотское объяснение в деканате немыслимо. Господи, ведь все это – чистая правда, я действительно врала и готова отказаться от стипендии. А ей там перестанут верить. В конце концов, я ее ни о чем не просила. Она сама решила, сама ходила, сама говорила. С кем? Со знакомыми секретаршами? С деканом? Что я натворила! Как жить дальше? Сдохнуть честнее», – лихорадочно думала Костомарова. Ее тошнило. Зрение утратило четкость. В виски глухо и тяжело молотилась кровь. Она не помнила, как ехала домой. Там рыдала. Выла. Билась лицом о подушку. Когда пришла мама, дочь выскочила в холл и швырнула стипендию на пол: «Вот, ликуй, кормить меня тебе не придется». У нее был такой вид, что мать отшатнулась и не решилась потребовать собрать деньги.

С неделю ей было паршиво-препаршиво. А потом наслоились другие впечатления. И наслаивались до того вечера, когда подруга рассказала о смерти Тимофеевой. Она обмякшими руками вытрясала из бумажника содержимое. «С ума сошла! Я понимаю, ты в шоке, но на что жить будешь? У тебя, между прочим, ребенок болеет», – пыталась образумить ее Ленка. «У мужа есть заначка», – отмахивалась Алла. Хотя знала, что ни копейки у него нет, а скандал будет отвратительный. Она исколотой нервными мурашками кожей чувствовала, что это – последний шанс вернуть долг Ане. Даже не ей, что в голове не укладывалось, а ее дочке, родне, кому угодно, только отдать все деньги. Успеть.

И вдруг оказалось, что должок за ней числится до сих пор. Только не наличные понадобились сироте, а ответ на вопрос, кто ее папа. Шершавое ощущение, будто тогда, выгребая деньги, Алла сознательно не заметила рубль и теперь за ним пришла наследница Тимофеевой, грубо заполнило женщину. Изгонять его было бессмысленно. «Решайся, да, нет, только решись на что-нибудь», – призвала себя Алла Константиновна. Но это и было невыносимо трудно, потому что расплачиваться за ее откровения предстояло уже не ей самой, а Лере.

Аня Тимофеева будто встала перед глазами. Алла Константиновна всегда считала это фигурой речи. Какое там! Вот же она – грустновато, но с хитринкой улыбается и молчит. Не только строгое желание не походить на распутницу запрещало ей вынимать шпильки из прически и носить легкомысленные тряпки. Сама природа, казалось, озаботилась тем, чтобы не дать этой девушке стать слишком привлекательной. Натуральную блондинку с тяжелыми длинными волосами, светло-голубыми глазами и молочного цвета кожей едва ли не уродовал широкий короткий пористый нос. А отличная фигура, буквально девяносто – шестьдесят – девяносто, не смотрелась при росте в полтора метра даже на высоченных каблуках. Она нормально училась – четверки, немного пятерок. Но не хвасталась интеллектом по причине его отсутствия. Культпоход в театр вызывал у блестевшей от возбуждения глазами Ани однотипные замечания – этот актер гомик, а тот – кобель. И еще она не участвовала в вечеринках группы, больше напоминавших попойки, – курса с третьего работала медицинской сестрой ночами и в выходные. В узкие стильно-джинсовые компании с широкими и экстравагантными интересами ее не звали.

Вряд ли у нее был шанс увлечь ровесника. Костомарова не исключала, что ради столичной прописки какой-нибудь деревенский, отслуживший в армии и намучившийся на рабфаке мальчик женится. Его после общаги и комната не испугала бы. И теща. Наоборот, ее инвалидность обеспечивала молодой семье неучастие в драмах распределения за пределы Москвы. Но во время учебы таких не нашлось. Что поделаешь, году в восемьдесят третьем двадцатого века иногородние студенты усиленно обольщали не просто москвичек, но москвичек хоть с каким-нибудь блатом. А в меде их было… Собственно говоря, только они и были.

4

– Э… Я присяду?

Хозяйка подняла голову. Она удивилась бы меньше, возникни в поле ее зрения Аня Тимофеева. Но с ноги на ногу переминалась Лера. За метр шестьдесят ростом, худощавая, длинноногая, густоволосая брюнетка, глаза темные, кожа гладкая, носик пряменький. Тонкие летние джинсы и майка из бутика. И все же было в ней что-то неуловимо тимофеевское.

Алла Константиновна вновь не сообразила, что это – доброжелательность. Готовность не осудить человека, а узнать его и поразиться. Измученная гостьями женщина среагировала только на внешность и подумала: «Явно в отца девочка».

Будь у нее время отстраненно поразмыслить, она вряд ли сказала бы то, что сказала. Это было глупо, сентиментально, попросту вредно для девчонки, а то и нехорошо по отношению к Ане. Кто знает, рада она была бы таким откровениям или наоборот. Мало ли что ляпнешь случайной приятельнице на первом курсе. Детям об этом сообщать через много лет вовсе не обязательно. Но Лера тихо спросила:

– Вы вспомнили что-то? Кем мой папа хотя бы мог быть?

И Алла Константиновна почему-то сухо ответила:

– Для начала повторю главное. Я представления не имею, как жила Аня после института. Более того, я смутно представляю, как она жила после первого курса. Она была хорошим человеком и однажды сделала такое нечаянное для меня добро, что вряд ли я вправе тебе лгать, будто мы не говорили на тему деторождения. Только подчеркиваю, разговор состоялся ориентировочно в семьдесят восьмом году. Надо думать, лет за восемь-девять до твоего появления на свет?

– За девять, – прошептала Лера, боясь вспугнуть то, что она считала удачей.

– Вот видишь, за такой срок меняются человеческие представления о чем угодно.

– Алла Константиновна, вы меня уже до истерики напугали. Создается впечатление, что мама грезила людоедом, – не выдержала Лера.

Тон был насмешливым, а не злобным или отчаянным, что понравилось маниакально кружившей вокруг да около хозяйке. Она уже почти додумалась поинтересоваться, говорила ли мать дочери, от кого ее родила. Но эта нетерпеливая дочь постоянно сбивала ее с верных мыслей. И Алла Константиновна выпалила:

– Не людоедом, а старым евреем.

Протянутая за чашкой с давно остывшим чаем рука гостьи замерла в воздухе.

– Кем-кем?

– Старым евреем. Ты шокирована?

– Н-нет, – через паузу и с запинкой сказала Лера. И взяла в руки не чашку, а себя. Похоже, кадрами в частных банках заведовали хладнокровные девушки. – Не обращайте внимания на реакцию. Просто… Знаете, мамины родственники в Подольске… Такая простая русская семья… Вообразить, что кто-то из родни собрался замуж за, мягко говоря, иноверца… Считается, что они хоть и умные, но порядочно ведут себя только со своими, а обманывать чужих им не зазорно… Я с ними работаю, прекрасные люди, но… Не представляю, как ввести такого в дом к тете, дяде… Ни за что не примут.

Алла Константиновна понятливо кивнула. Даже сейчас, во втором десятилетии двадцать первого века, такое неуклюжее объяснение не требовало уточнений. А тогда мечта родить от женатого, обремененного взрослыми детьми, не собирающегося бросать семью еврея, высказанная вслух, звучала гораздо непристойнее, чем описание полового акта с ним. Нет, кое-кто из девчонок ради отметки ложился под экзаменатора любой национальности. И все разумели, что для дуры это единственный способ не вылететь из института. Но бредить сексом с дедком, чтобы забеременеть, да еще твердить, мол, обрезание удваивает женское наслаждение, могла только сумасшедшая.