Будем кроткими как дети (сборник)

— Что это? — спросила Валерия, рассматривая кулон. — Приятная вещица. Нефрит, наверное?

— Да, и хороший нефрит, — ответила Любочка. — Из Японии мне привезли.

Валерия наклонилась и близко поднесла к лицу камень. У нее были свои любимые камни: бледно-сиреневые аметисты, оставшиеся от матери, томные и спокойные, глубоко-синий, прозрачный, радостный сапфир, ее особенная гордость, и турмалин хладно-зеленый, и турмалин розовый — два одинаковой формы кабошона на разных перстнях, и кровавый рубин на качающихся сережках, и синий лазурит, осколочек темного горного неба… Нефрит же ей не попадался, нефрит ее судьба, злой рок…

— Китайские мудрецы, кстати сказать, считали нефрит камнем пяти основных добродетелей, — подхватил новую тему Павлик Майоров. — Промеж прочим, называли его «ию-ши», что на русском языке означает «не спеши, а то плохо будет»…

— Павлик, не трепись, вовсе не это означает, — фыркнув, перебила его Любочка Кислова.

— Ну, что-то вроде того… Энтот камень считался драгоценным, как золото и жемчуг, из него даже монеты вырезали…

Валерия вдруг закрыла лицо руками, в глазах ее все поплыло, волна дурноты заструилась по телу. Жизнь уходила, как вода из прозрачного стакана по мановению фокусника, та жизнь, которую растрачивают на цветные камешки, на глупые разговоры, на странные неуловимые сны, на зубную боль, на дым от погасшей спички…

11

Какой-то неугомонный воробей не давал ему все утро покоя. Проснувшись на рассвете, чирикал и чирикал на балконе — Олегу казалось, что над самым ухом, спрятавшись где-то за шторкой. И порою одинокий голос пташки начинал звенеть так громко, будто певец собирался разбудить весь мир или разлететься вдребезги; он верещал на два голоса — сначала тонко, словно птенец, а затем вполне мужественно: чип-чирик! Был выходной день, Олегу Клевцову хотелось поспать подольше, ночь накануне он допоздна просидел над статьей, однако воробей не дал ему залеживаться. В страстном чирикании было такое упоение жизнью, такая самодовлеющая уверенность звучала в этой утренней птичьей проповеди, что было совестно лежать праздным и бездеятельным в постели. Невольно захотелось на прохладный воздух, туда, где звучал отдаленный хор и других певцов утра: нежные посвисты скворцов, воронье ошеломленное и слегка глуповатое «кар-р», бульканье голубиной стаи на крыше. Олег, увидев розовое, расплывчатое пятно света на стене, представил, как сидит упоенный воробей где- то на балконе, окутанный розовым сиянием, и вскочил с постели, подошел к окну и откинул штору. Многоцветное, сверкающее утро хлынуло в комнату, наполнив ее перламутровыми сполохами неба. Широкий двор, дома, улицы города, видимые с высоты, были неузнаваемы, окутанные мягкой световой дымкой — прекрасным веществом рассвета. Олег распахнул окно, вмиг окатился свежей волной прохлады, рассмеялся и стал размахивать руками, нагибаться, приседать, прыгать по всей комнате, исполняя скорее какой-то небывалый танец, нежели делая привычную гимнастику. Затем направился в ванную и принял горячий душ, на завершение которого пустил ледяную воду, вытерся насухо — после чего ощутил внезапный, нетерпеливый приступ голода. Но в доме у него никакой еды не оказалось, и он, одевшись, отправился на улицу добыть себе какой-нибудь горячей пищи.

Однако не скоро удалось найти ему кафе, открывавшееся к тому же только в восемь часов, и он целый час бродил возле, словно голодный волк. К открытию кафе он первым стоял у двери, возглавляя небольшую толпу алчущих. Она состояла из нескольких заспанных молодых людей, очевидно студентов, двух-трех неопределенного вида граждан — должно быть, приезжих, чудной старухи в широкополой черной шляпе и в ажурных перчатках до локтей и двух рабочих в спецовках, не успевших, наверное, позавтракать дома. Ворвавшись в кафе, Олег набрал три порции оладьев, три стакана кофе с молоком, полный стакан сметаны, сосиски, крутые яйца — и все это валившееся с подноса бережно снес к столу и вдумчиво расставил в порядке уничтожения. Переглядываясь со старушкой в шляпе, которая пощипывала бутерброд с сыром и запивала кефирчиком из стакана, Олег в несколько минут расправился с завтраком. Старая дама смотрела на него одобрительно, с интеллигентной улыбкой на сморщенных губах.

Покинув кафе, Олег направился по улице, еще не зная куда, но в ясном предчувствии того, что сегодня обязательно встретит нечто необыкновенное, достойно завершающее это радостное для него утро. Из раскрытого окна на третьем этаже огромного дома взмыла на волю музыка, знакомая мелодия из «Времен года» Чайковского, и Олег, остановившись, с волнением слушал ее. И когда смолкла она, другие звуки — гул машин, шум города, набирающего свой утренний разбег, — постепенно завладели его вниманием. Олег Клевцов оглянулся вокруг и увидел дома, улицы, распустившиеся свежие тополя в трепете легкого ветра, идущих людей в весенней одежде — жизнь, утренний лик ее увидел таким, каким он был на самом деле. С ним ли, праздно стоящим сейчас у подножия города, или вовсе без него — но всегда будет трепетать на гранях высоких домов этот ярый свет, и сверкать поток машин на гудящих, как море, улицах, и летать меж антенных мачт, темнеющих над крышами, невидимая и бесплотная, но живая, как сама человеческая душа, ее неумирающая музыка. Впервые он столь ясно осознал для себя, что согласен, оказывается, давно потаенно согласен, что пусть так оно и будет: гудит, и сверкает, и звонким голосом птиц славит самое себя жизнь, и плывет под разноцветными знаменами повторяющихся рассветов. Пусть все так и будет, всегда и вечно будет — с ним ли, без него ли — с его любовью, сверкнувшей мгновенной каплей в водопаде жизни, с его утратою любви и скорбью, в окончательном забвении любви, утраты, скорби — пусть все так и будет. Какое же облегчение сошло на душу, стоило только осознать это спокойное свое великодушие и бескорыстие!

Он сел в первый попавшийся троллейбус и доехал на нем до конца; затем пересел в автобус и добрался на нем до Филевского парка; пересек парк и оказался на обрывистом берегу Москвы-реки. Он спустился к воде и, утопая ногами в песчаных осыпях, побрел вдоль реки. И вскоре вышел на Крылатское — одноэтажное, в садах и огородах, — спустился оттуда вниз, к Гребному каналу. Он походил возле воды, глядя, как мальчики-новички пытаются освоить каноэ, неуверенно покачиваясь на шатких лодчонках; обошел вокруг трибуны водного стадиона, набрел на уютное кафе, зашел туда и выпил фруктовой воды. Времени до того часа, когда надо было ехать в больницу к Валерии, оставалось еще много, и Олег решил погулять по окрестностям Крылатского, заманчиво призывавшим свежестью своей первой зелени…

И вскоре он оказался возле Крылатских гор. Выходя к ним по тропинке, бегущей краем оврага, Олег заметил вдали, на вершине холма, что-то яркое, как знамя, бело- голубое, трепещущее на ветру. Подойдя ближе, он увидел нечто похожее на огромную бабочку, которую держал над собою человек, стоящий на краю обрыва. Олег слышал о дельтапланах, читал о них в журнале, но никогда не видел, как летают на этих аппаратах. Между тем человек приподнял дельтаплан, разбежался и прыгнул с обрыва, и яркая двухцветная бабочка скользнула вперед и вниз, на мгновенье зависла в воздухе, подхваченная встречным ветром, затем плавно пронеслась над купою нежно-зеленых деревьев, стоящих на дне оврага, перелетела заболоченный ручей и, снизившись, пала на землю, уткнувшись в нее концом правого крыла. Приподняв на плечи аппарат, дельтапланерист развернул его и потащил назад, перешел ручей и стал карабкаться по крутому склону.

Пройдя вперед мимо развалин кирпичной церкви, занимавшей вершину холма, и вдоль ограды, поросшей густыми кустами сирени, Олег приблизился к краю обрыва, с которого бросился вниз человек, теперь невидимый под своим аппаратом, похожим на медленно ползущего в гору громадного мотылька. На обрыве стояли два парня и внимательно смотрели вниз, а недалеко от Олега ходила по кругу, то и дело резко поворачивая назад и следуя в обратную сторону, невысокая, стройная женщина в брюках, в нейлоновой сиреневой куртке. Когда Олег поравнялся с нею, она остановилась и странным, пристальным взглядом уставилась на него — и не то улыбнулась, не то скривила лицо в гримасе страдания. У нее были короткие, туго завитые волосы, темные сросшиеся брови, глаза как угли, чистые белки глаз и очень белые зубы, сверкавшие в полураскрытом рту. И все так же — не то смеясь, не то собираясь заплакать — непонятно глядя на Клевцова, она спросила:

— Это разве мой сын?

— Так, значит, он ваш сын? — вопросом отвечал на вопрос Олег, сразу догадываясь, о ком идет речь…

— Нет, это не мой сын, это какой-то летающий человек, — убежденно произнесла она и вдруг рассмеялась: громко, белозубо, заразительно. — Он, понимаете, летать захотел, как птица, а я тут бегай и с ума сходи. Ведь не разрешает подходить к себе, когда он занят своим делом, вот как. Пожалуй, если подойду, так по шее заработаю, не посмотрит, что мать родная передним. Как вам это нравится?

— А вы не подходите, — смеясь, отвечал Олег, — если он у вас такой горячий!

— Уж такой он сумасшедший, — подтвердила женщина. — Мать за курицу считает, мать для него не указ.

— Ас отцом как? — полюбопытствовал Олег Клевцов.

— Отца у нас нет, — ответила женщина. — Сынок у меня получился без отца. Слышали, наверное, что бывает такое? — И снова рассмеялась, ярко брызнув белизною крупных зубов. — Он у меня один-единственный на всем белом свете — и вдруг ему летать, видишь ли, захотелось. Как вы думаете, не улетит от меня совсем?

— Я думаю, он очень хороший мальчик, — отвечал с улыбкою Олег. — С ним ничего не должно случиться. А вот вы, мамаша, вы сами не совсем нормальная. Ведь вы, признайтесь, ничуть не боитесь, что сын у вас летает. Наоборот — вы, как я понимаю, с ума сходите от радости.

— Послушайте, как вы угадали? — с простодушным удивлением спрашивала женщина, разводя руки и пожимая плечами.

— Так ведь нетрудно догадаться, глядя на вас, — весело отвечал он.

— Нет, я боюсь, конечно, и очень боюсь, — говорила она. — Но вы подумайте только: мой мальчик, из-за которого пришлось в жизни мне хлебнуть-таки немало, вдруг захотел быть среди летающих людей! Вы понимаете это? Не на мотоциклах гонять, не на танцы с девочками ходить, а летать! Сам где-то достал чертежи, трубки эти… винты и всю зиму возился, мастерил, в доме ступить было негде… И вот пожалуйста — полетел! Разве мне когда-нибудь могло прийти в голову, что я увижу такое?