Будем кроткими как дети (сборник)

— Вот она и объяснилась тебе, старина! Ха! Ха- ха! — рассмеялся Миша и, покачав головой, разлил водку по стаканчикам.

— Нет, Арина, не гожусь я все-таки в герои, — возразил Олег Клевцов. — Я просто скучный человек. Скучный, несодержательный. Обо мне почти нечего писать. Я, если хочешь знать правду, современный обыватель, а что можно интересного написать про обывателя?

— Как, обыватель? Это почему же обыватель! — возмутилась Арина и воинственно вскинула хорошенькую, аккуратно подстриженную голову. — Если ты с твоим кругозором, с твоей культурой и твоей порядочностью обыватель, то кто же тогда у нас не обыватель?

— Потому что я в жизни о-бы-ваю, — по складам произнес Клевцев. Он выпил уже два стаканчика, наливая себе сам, и ощущение разливающегося по крови тепла было ему приятно, он налил третий стаканчик. — Чего я хочу в этой жизни, братцы? Каких-нибудь подвигов, геройства, славы? Нет. Я хочу жить спокойно. Может быть, меня мучает какая-нибудь идея или недостижимый идеал? Опять нет. Ничто меня не мучает, и я вполне доволен самим собою. Я работаю, стараюсь, потому что работа меня кормит и она приятна мне. Я добился того, чего желал, и единственное, чего мне всегда хотелось, это чтобы все оставалось у меня как есть. Я, братцы, современный обыватель-реалист, это я знаю очень хорошо. Но страдал ли я когда-нибудь, что я такой? Никогда! И всю жизнь мог бы не страдать. И может быть, это и удалось бы мне, да вот заболела жена… Братцы, я теперь страдаю, зверски страдаю. И как учил Достоевский, страдание есть истина и предпосылка для духовного перерождения… Однако я от себя скажу, что мое страдание ничуть меня не переродит и не изменит моей сущности. Я останусь все тем же, братцы. Идеала у меня не появится. А если что и случится похуже… если умрет моя Лерка… то что ж, я буду еще больше страдать, зверски страдать, но потом и это пройдет, я найду себе другую жену и все позабуду, и все пойдет сначала… — Тут Клевцов на минуту словно бы ослеп и оглох: слезы хлынули из глаз, и он уткнулся лицом в свои большие белые руки.

Супруги с двух сторон кинулись тормошить и утешать Олега, Миша обнял его за плечи и гудел ему в ухо что-то укоряющее и ласковое, сам с красными от набежавших слез глазами, Арина гладила по коротко остриженной голове Олега, подсовывала ему стакан с водою. Клевцов отстранил воду, выпрямился и тщательно вытер лицо платком.

— А я… пью здесь водку, водку, — тихо пробормотал он и едва удержал новый прилив слез.

— Ну и что, старик? Чем водочка плоха? — загудел во всю мощь повеселевший, умиленный Миша. — Водочка теперь в самый раз, пей, воробей, а мы тебя в случае чего здесь уложим…

— Нет, братцы, я поеду домой, я должен быть дома, — отказывался Клевцов.

— Эх, Олежка, расстроил ты меня! — крикнула Арина. — Никогда не думала, что увижу тебя в слезах. Но за это я еще больше тебя полюбила, Клевцов.

— Ты слышал, старик? Как тебя Рина моя любит?

— Эх, мужички сопливые! Напьюсь-ка сегодня и я с вами. Больно уж расстроил ты меня, Клевцов.

И они напились.

Миша исчез куда-то из комнаты, и Арина, оставшись наедине с Клевцовым, стала низким голосом жаловаться ему, дыша в ухо:

— Если бы ты знал, Олежка… Из последних сил терплю. На излете я. Плохи, очень плохи наши дела, родной. Если б не сын, давно развязалась бы с Мишкой. Грубит, дома не бывает. Иногда не знаю даже, где он живет. Все мои подружки из института, слышишь? Все переспали с ним. Как тебе это н-нравится? Ну, я ему тоже устрою. Я, милый мой, никогда себе подобного не позволяла… Хотя мне тоже… некоторые из его друзей о-очень нравились. Ты же сам знаешь…

Затем, раскрыв окно в холодную апрельскую темень, Арина налегла животом на подоконник и далеко высунулась наружу, предоставив сидящему рядом Клевцову любоваться ее длинными суховатыми ногами, выставленными из-под задранной юбки.

— «…И волны бушуют вдали-и-и!» — пела она высоким, дрожащим, хмельным голосом.

Клевцов минуту молча созерцал эти нагло подставленные ему ноги и затем, неожиданно для самого себя, вдруг размахнулся и изо всех сил влепил ладонью по выпяченному заду Арины. Та вскрикнула и отскочила от окна, с изумлением и растерянностью оглядываясь…

Кончилось все тем, что к полуночи откуда-то с гуляния пришел парень, семнадцатилетний рослый сын хозяев, и Клевцов уехал домой, так и не попрощавшись с уснувшим на кухне Мишей.

Вернулись холода, стояли серые тусклые дни, и в палате было прохладно. Валерии захотелось погреться в горячей воде, не моча волос, — они не успеют просохнуть к приходу мужа. Выпросив у сестры-хозяйки чистую простыню, Валерия пошла в ванную комнату. Ванна оказалась занятой, какая-то огромная тучная женщина плескалась в ней, распустив по плечам и груди мокрые волосы. Горбоносое большое лицо женщины, распаренное, густо-малиновое, обернулось навстречу входившей Валерии, мягко вздрагивал вислый жирный подбородок. Валерия хотела уйти, но та вдруг замахала рукой и шумно приподнялась из воды, низвергая с себя сверкающие струйки. Стыдливо приседая

и прикрываясь руками, она быстро и виновато заговорила:

— Я уже все-все, деточка! Уже закончила, уже вылезаю. Это я так, побаловаться влезла, уж больно тут ванны хорошие, старинного фасону. А дома мне и не влезть в ванну, в новой-то квартире, ну куда с такой тушей! И делают сейчас ванночки незнамо для кого, хе-хе! — Кряхтя, посмеиваясь, женщина стала вылезать, с трудом перекинула через край ванны рыхлую ногу.

Говорила и смеялась она так добродушно, что Валерия невольно заулыбалась; решила остаться и подождать.

— Вы уж не спешите, — вяло сказала она толстухе. — Пока я разденусь, пока сил наберусь…

— Нет-нет-нет! Уже напарилась я, деточка, кабы худо не стало.

Отвернувшись от Валерии, она боком-боком продвинулась к вешалке, сорвала большое махровое полотенце и стала обтираться, прихлопывая по груди, под мышками.

— Вот сейчас чуток вытрусь да помою тебе ванну, а ты бы пока под душ залезла, — говорила она, не оборачиваясь к Валерии, приподнимая то одну руку, то другую, отчего мягко шевелилась ее багровая широкая спина. Посреди этой спины темнела слегка примятая, коричневая, как крупная изюмина, одинокая родинка.

Валерия разделась и прошла, стараясь не задеть горячее, парное тело соседки, к длинному зеркалу, вмурованному в стену ванной, возле вешалки. Зеркало было приделано высоко, и, чтобы разглядеть себя всю, как того захотелось Валерии, пришлось ей встать на табурет, сбросив с него оставленный кем-то кусок мокрой марли. В зеркале отражалось, светясь, замазанное наполовину белой краской высокое окно; верхний край его был чист, и виднелись безлистые ветки какого-то дерева: сквозь путаницу этих веток синело ясное и безоблачное далекое небо.

Валерия внимательно, с болью и ставшей уже привычной сухой тоской в душе начала рассматривать свое исхудавшее бледное тело. На нем, как зловещие вехи, проступали косточки — у ключиц, на тазу, на коленях. Словно происходил медленный отлив, подобный морскому, — отлив ее жизни, плоти — и обнажалось каменистое дно. Скоро она станет как те мумии — Валерия вспомнила фотографии палермских катакомб, которые показывал ей один итальянец, драматург…

— Что, деточка, никак не налюбуешься? Хороша, ничего не скажешь! Хороша-а! — заговорила женщина, уже в накинутой длинной больничной рубашке, выпрастывая из-под ее ворота сырые волосы.