Будни и праздники

Он еще раз огладил мишкин бок. Козел ответил ему долгим взглядом — впоследствии кормач утверждал, что были в его глазах темная тоска и нечто вроде отчаянности, немыслимые у животных…

Двинулся Мишка скорым ковыляющим шагом. Перед ним, возглавляющим толпящееся стадо, открывались калитки между площадками, потом захлопывались, отрезая путь к отступлению. Но уже на третьей шаг его замедлился. Припадая на передние ноги, Мишка плелся, будто раздираемый мучительными противоречиями. Он перешагнул черту последней калитки — впереди оставался лишь поворот на трап в грохающий железом цех, как вдруг…

Этот поразительный случай поверг его свидетелей в подлинное смятение. На самом повороте Мишка шагнул в сторону, с ходу тяжело перемахнул заборчик и, очутившись на карде, с которой привел стадо, не спеша побрел прочь.

— Ми-и-иш-ка! Су-укин сын! — сипло заорал старый кормач, невеселым взглядом провожавший ход своего любимца. — Эт-то что, а? Вот дал!.. Говорил ведь я — понятие в нем есть!

И подбежав к Мишке, радостно ткнул его кулаком в бок…

С тех пор Мишку не трогали. Узнав о странном происшествии, начальник цеха тоже удивился и решил:

— Коли так — нехай живет. Подобный факт, знаете, очень любопытен… Шут с ним. На пенсию козла! Глядишь, еще ученые-академики заинтересуются. Которые по психике… Хо-хо-хо!

К углу четвертой карды была притиснута крошечная каменная пристройка с дверью, заделанной железными прутьями. В ней жили козлы. Прежде Мишка редко заходил сюда — разве что переспать либо укрыться от непогоды. Сейчас он дни напролет недвижно лежал в закутке, похожем на тюрьму.

Мимо туда-сюда ходили люди. Со временем они перестали обращать на Мишку внимание. Иногда заглядывал только старый кормач. Он сливал в алюминиевый тазик пенсионера остатки обеда из столовой, угощал его сахаром, почесывал загривок и бока — это особенно нравилось Мишке. И все время бормотал что-то неслышное — скорее всего, для себя. Уходя, говорил:

— Отдыхаешь, значит? Что ж. Отдыхай…

Мишка провожал его смутным взглядом, снова опускал голову. Он стал совсем непохожим на прежнего — уверенного в себе, четко выполняющего порученное дело. Но временами взгляд его загорался жизнью. Это случалось тогда, когда мимо топотали по звонким плиткам копытца баранов, ведомых к финалу Мишкой. Но другим…

А дни стремили в бесконечность неслышный и безостановочный свой бег. Ушел с комбината на заслуженный отдых и старый кормач.

О Мишке совсем забыли. Примелькался он в неприкаянном безделье и бесполезности, — слонялся без толку по кардам, лежал в своей конуре за железной решеткой, часами торчал у стены, равномерно покачивая бородатой головой, будто укоряя себя за что-то…

День этот шумел листопадом. Увядая, деревья в раздражении сбрасывали сухость листьев, ненужно напоминающих о неизбежности зимы. Теплый еще ветер кружил их по двору комбината, создавая прерывистое, невеселое шелестенье…

Мишка у своей каморки замер на столь длительное время, что листва покрыла его черную, в проседи, спину вычурными золотыми заплатами. Он смотрел в сторону первой карды, заполненной баранами. Неподалеку, как обычно жуя что-то, прохаживался белый козел.

К площадке торопливо подошел мрачный молодой кормач.

— Эй, ты-ы! Мишка-а! — загорланил он. — Сюда, сю-да-а! Быстро, холява-а!

Мишка знал, что зовут не его. Но внезапная светлая сила выпрямила старое тело так, что со спины посыпались листья. Из загона уже теснилось стадо, потянулось через площадки. И когда вожак, ведущий его, оказался напротив, Мишка рывком бросился вперед.

Он с разбегу отшвырнул испуганно вскрикнувшего белого козла, который не ожидал нападения. Однако, вместо того, чтобы дать обидчику отпор, тот попятился и юркнул в еще отворенную за спиной калитку.

Бараны засуетились. Часть пыталась последовать за беглецом. Но большинство, напирая друг на друга, доверилось новому вожаку. А Мишка ждал. Только когда внимание всего стада приковалось к нему, он тронулся в путь. Бараны заторопились следом. Словно подстегиваемый нетерпением, он хромал быстрее и быстрее…

Лишь на конечном повороте, к трапу, Мишка оглянулся — и солнце весело вспыхнуло в его янтарных глазах…

СИНИМ УТРОМ

Это случилось тогда, когда понятие «завтра» занимало в моей жизни неизмеримо большее место, чем «вчера»…

Легкое золото ранней осени пало на землю. В это благостное время года я — пятикурсник, и она — второкурсница, запоздав на несколько дней, направлялись в район, где уже трудились студенты университета, на время страды пришедшие помочь колхозникам собрать урожай хлопчатника.

Рейсовый автобус, в котором мы ехали, был заполнен так, словно кто-то старательно напихал в него людей, пытаясь не оставить между ними малейшего зазора. Перед началом пути в нем было утомительно жарко. Но за чертой города свежее дыхание полей, в беззвучной усталости встречавших урочные сумерки, развеяло автобусную духоту. Затем стало даже прохладно. Поэтому, когда машина пересекала мост над будто стеклянной рекой, сиреневой от заката, я поступил так, как, вероятно, сделал бы любой на моем месте: сняв пиджак, осторожно набросил его на плечи девушки. Она ничего не сказала — лишь краем глаза быстро глянула на меня и чуть кивнула в знак обычной вежливости…

С этой девушкой, у которой были тяжелые каштановые волосы и усыпанное родинками лицо, меня ничего не связывало — мы здоровались, встречаясь в коридоре, потому что как-то танцевали на университетском вечере. Ее лицо казалось бы обычным, если бы его не преображали глаза — нет, не их величина или цвет, а выражение. Их странный взгляд, прямой и долгий, устремлялся на человека, будто требуя незамедлительного ответа на невысказанный вопрос… Основную массу пассажиров составляли мальчишки и девчонки старшеклассного возраста, которые с рюкзаками и чемоданчиками направлялись неведомо куда и зачем. Сначала они галдели, хохотали и перекрикивались. Потом, утомившись, постепенно затихли.

Мы ехали долго. Ночь уже наливалась чернотой, изредка позволяя заглянуть в себя через далекие квадратики освещенных окон. Усталость охватила всех: это было видно по тому, как замолкали разговоры, сгибались спины, клонились головы. Очевидно, то же испытывала моя спутница, хотя сидела по-прежнему прямо, словно стараясь нетерпеливым своим взглядом проникнуть в таинство бескрайней темноты. Но когда она повернула ко мне лицо, я понял — сон властно овладевает ею, — и придвинул к ней плечо. Она молча положила на него голову и, пристроившись удобней, затихла…