Будни и праздники

Мишка продолжал тянуть сапог — в каждой оспинке его лица, казалось, таилась печаль. Чеботнягин заскрипел зубами.

— Змей! Понятно тебе, что я всю жизнь из-за нее поломал?! Денег ни шиша не заработаю?! Потому что мне она сейчас — превыше всего!.. А ты? Какая у тебя может быть любовь? Ну?! Ответь, гад бессловесный! По какому праву жизнь мою калечишь?

Мишка напоминал глухого — настолько не реагировал на крики, слетавшие с искривленных бешенством Васькиных губ. Разувшись, он залез на нары и принялся расстегивать рубашку.

— Убью-ю! — на одном дыхании завизжал Васька. — И тебя, и ее порешу! Разом!!

Подскочив к Мишке, он яростно выдернул из-под него одеяло, развернувшись, ударил им друга по голове. Только тогда Гребенщиков поднял лицо, посмотрел на Ваську долгим томительным взглядом. Несколько раз без толку замахиваясь одеялом, тот стих.

— Отступись, Мишка! — жалобно сморщившись, попросил он. — Неужто врагами станем?

Снова опустив голову, Гребенщиков глухо, как в подушку, пообещал:

— Не беспокойся. На пути у тебя не буду…

Прошло некоторое время. Путина завершилась. Гребенщиков снова находился на своей потребкооперации. Васька, имея резерв времени, использовал его, как мог.

…Закат провис над морем легкой шалью — золотой, с фиолетовыми разводами.

Васька стоял на пассажирском пирсе — наблюдал, как грузятся в катер люди с чемоданами, ящиками, корзинами и даже бочонками. Близился конец навигационного периода и те, кому следовало попасть на материк, спешили это сделать.

Отбросив пузырящийся полукруг волны, катер развернулся к застывшему на рейде теплоходу. И тут появился высокий худой парень с рюкзаком за плечами и небольшим чемоданчиком, перетянутым брючным ремнем.

— Мишка! — не веря глазам, ахнул Чеботнягин. — Как живешь, Мишаня? — тише спросил он с немалой долей смущения.

Лицо Гребенщикова, молча смотревшего на него, казалось чужим. Может быть потому, что как бы постарело на несколько лет?

— Живу, — неопределенно ответил он.

Опустив чемодан к ноге, Мишка несколько секунд беззвучно шевелил губами, сумрачно добавил:

— Моряк с другими кобелями Цыгана загрызли. Из-за Жучки… Самый умный и надежный он был…

— Ничего! — ободрил Васька, — Другого найдешь.

— Теперь другого не надо! — равнодушно возразил Мишка. — Разогнал я их всех.

— Как же ты… без собак?

— А к чему они? Если уезжаю.

Лишь сейчас до Чеботнягина дошло удивительное появление бывшего друга с рюкзаком и чемоданом.

— Куда?

— На материк. Строек там много…

— Да ты сроду в тех краях не бывал! — ошалело вымолвил Васька. — Сбесился, что ли? Кому ты на материке знаком?.. А Тоня несколько раз тебя вспоминала. Ей-богу. Куда, дескать, пропал…

Мишка достал папиросу, раскрошил в пальцах и сел на свой чемоданчик.

…Сбросив скорость, вернувшийся катер, подошел к пирсу.

— Кончай, Миша! — попросил Чеботнягин, рассматривая черное от горести лицо Гребенщикова. — Останься, а? Ведь Тоня меня не любит. Честно говорю!

Мишка вроде не слышал его. Подхватив свой груз, он шел к сходням. Уже шагнув на них, оглянулся, махнул свободной рукой, сказал что-то. А что — Васька не разобрал…

Поздним вечером у проходной рыбоконсервного завода, дождавшись Тоню, он сказал:

— Вот что… Встречаю тебя, значит, в последний раз.

— Почему? — удивилась она.

— Миша сегодня уехал.

— Далеко? — спросила Тоня и остановилась.

— На материк подался.

Тоня секунду подумала.

— Попрощаться даже не захотел! — сказала она, и в кукольных глазах мелькнула человеческая обида. — Что ж, если так… Видать, завлекла какая-то чудика!

— Он не чудик, а человек! — оскорбленно вскипел Васька. — С большой буквы притом. Хотел бы я измерить, чья совесть сильней — мушкетеров там всяких или его… Эх, не поняла ты Михаила!.. Словом, получается, что разошлись мы с тобой, как в море корабли. С этим прощай!

— Прощай, — без огорчения согласилась Тоня.

И пошла дальше.

Васька, не оглядываясь, уходил в противоположную сторону. Он удалялся, высоко подняв маленькую головку с коротким черным чубчиком — словно изучал непостижимые звезды…

Вернувшись в холостяцкое общежитие рыбокомбината, где Васька имел железную койку и персональную двухстворчатую тумбочку, он со всего маху плюхнулся на кровать, уронил голову на скрещенные руки. И, хотя в общежитии все спали, ожесточенно заорал: «Когда я на почте служил ямщиком…» — в голосе его звучала искренняя тоска…

ЗАПИСКА

Случай столкнул этих столь непохожих людей в санатории, каких немало на Северном Кавказе. Было утро середины декабря и неправдоподобно пустынный парк, в котором расположился санаторий, заполнял чистый морозный звон — чудилось, будто это холодными искрами звенит снег, легкими сугробиками павший на деревья и спинки скамеек. Видимо, от контраста с белым сиянием, которое он излучал, холл санатория, где оформляли приезжих, выглядел сумрачным, несмотря на зажженный электрический свет…

Все, чьи путевки регистрировала старушка в застегнутом до подбородка белом халате, наверняка перешагнули рубеж пятидесятилетия. Поэтому не удивительно, что Лека сразу выделил среди них мужчину внешне помоложе остальных — кстати, они сидели рядом в автобусе, доставившем приезжих в санаторий. У этого невысокого и плотного человека была примечательная внешность: длинный рот с глубоким шрамом в правом углу, блестящие, как у кролика, печальные глаза в красных прожилках и негритянски кудрявые светлые волосы, побитые с первого взгляда незаметной сединой.