Будни и праздники

— Ну, для всего этого нужны выдающиеся способности, которых я за собой не чувствую, — честно признался Лека. — Но не всем же быть выдающимися людьми! С моей профессией тоже можно приносить пользу.

— Та-ак… Иного ответа, доблестный фармаколог, я и не ожидал… Но вернемся к нашему барану. Итак, вместо того, чтобы по-здоровому захотеть привлекательную дамочку, представшую перед тобой во всем естестве, ты узрел в ней представительницу флоры и фауны. Слушай, возможно, ты ненормален… кое в чем?

Леонид Петрович скрипуче рассмеялся.

— Почему вы меня оскорбляете? — звонко спросил Лека. — Я самый обыкновенный, естественный человек…

— Нет, ты не обыкновенный! — возвысил голос Леонид Петрович. — И я это докажу!.. В наш век, когда сложнейшие явления действительности наука раскладывает по полочкам, отношения между людьми предельно ясны. Я подразумеваю физиологию. Все элементарно! Например, при помощи обыкновенных хирургических инструментов из гомо сапиенса вытаскивают его собственное, родное сердце, вместо которого вставляют чужое. Понимаешь ты — чу-жо-е! Не смешны ли в подобной ситуации болтовня о «сердечной любви», намеки на «сердечный трепет ожиданья» и прочий отживший свое слюнявый бред?

— Вы никогда не любили! — почти ненавидя сейчас этого человека, выкрикнул Лека. — Поэтому вам смешно!

— Молокосос! — шелестящим шепотом начал Леонид Петрович, но с каждым новым словом голос его становился громче и как-то зловеще задребезжал. — Если бы ты знал меня в то время, когда мы могли говорить на равных! Но с тех пор прошла вечность…

В комнате было темно, однако Лека увидел, что Леонид Петрович сел в постели. Казалось даже различимым выражение его глаз — расширившихся, нестерпимо блестящих. И Леку охватил страх, потому что он понял: дружбе с Леонидом Петровичем пришел конец…

Оба молчали. Тишина, распухая, заполняла комнату. Не в силах перенести ее нарастающего давления, Лека сказал в темноту:

— Леонид Петрович! Извините, если я… Но ведь и вы неправы! Разве не существует светлых человеческих чувств? Почему вы не верите в них?! Главное, что в людях было, есть и будет — хорошее!

Лека торопился, боясь, что Леонид Петрович вот-вот перебьет его. Однако, замкнутый в необъяснимом молчании, тот даже не шевельнулся. Осознавая, что Леонид Петрович неуязвим, Лека упавшим голосом закончил:

— Если бы основу людей составляло дурное, они давно уничтожили бы друг друга. Но человечество непрерывно совершенствуется, хотя у каждого члена общества есть какие-то недостатки… Ведь жизнь — это… это замечательно! Голубое небо, водопад в горах, любимая работа, цветущие урючины на Чимгане, беседа с настоящим другом — разве не радость?! А настоящая любовь есть. И будет всегда!

— Весьма тронут, уважаемый Лека, вашим стремлением меня перевоспитать, — пробормотал Леонид Петрович. — Урючины, водопад… Вы убедили меня… Как вас по батюшке?

— Дмитриевич.

— Так вот, Лека Дмитриевич. Вы убедили меня в том, что я глупею. Свидетельство тому — непростительно долгие разговоры с вами. Но, коли уж делаешь ошибки, их следует исправлять! Выражаясь любезным вам высоким штилем, скажу так: вы наскучили мне. Точней, надоели. Полагаю, юный кабальеро воспримет это как прогноз наших дальнейших отношений…

Предоставленный самому себе, Лека по-настоящему затосковал. Он настолько привык постоянно находиться под руководством и попечением Леонида Петровича, что первые два дня не знал, чем заполнить время, которое, кажется, замедлило размеренный ход. Побаливало сердце. Врач объяснил: результаты лечения скажутся лишь через несколько месяцев. Но все равно было Леке со всех сторон неважно…

Приближался Новый год. Думая об этом, Лека малодушно сетовал на судьбу, разверзнувшую пропасть между ним и Леонидом Петровичем накануне такого праздника.

* * *

А вечером тридцатого декабря произошло событие, в которое даже за пять минут перед ним Лека не смел бы поверить…

…Он сидел у окна палаты и бездумно смотрел в синюю полутьму парка, перечерченную гирляндами разноцветных огней, когда вошел Леонид Петрович. Он был без шапки, слегка навеселе. Снежинки, осыпавшие его плечи и седину кудрявых волос, придали милому для Леки облику необычно праздничный вид.

— Великолепная погода, дружище! — вешая пальто, с подъемом бросил он. — И жизнь хороша, и жить хорошо!

Лека не успел опомниться от радостного изумления, ибо это было первое обращение к нему за время, прошедшее после печально памятной размолвки. Леонид Петрович присел рядом.

— Каюсь, Лека Дмитриевич, твоя взяла. Будучи посрамленным, торжественно восклицаю: да здравствует любовь, которая, как известно, правит миром! — несмотря на вроде бы шутливый тон, без улыбки сказал он, протягивая Леке белый конверт, на котором крупно и четко было выведено: «Лене Потапову. Лично».

Почему-то волнуясь, Лека внимательно разглядывал конверт. Леонид Петрович тактично отошел.

На вчетверо сложенном листке бумаги, явно выдернутом из ученической тетради в клетку, было написано старательно округленными буквами:

«Леня! Извини, что сама навязываюсь. Но что делать — ведь ты не обращаешь на меня внимания. А завтра — Новый год! У нас в школе состоится вечер. Поэтому, если никуда не договорился, приходи. Встретимся в сквере на Некрасовской. Думаю, это удобно, потому что недалеко от школы. Буду тебя очень, очень, очень ждать! С товарищеским приветом Клара.

P. S. Ох, чуть не забыла — в 10 часов. Обязательно, ладно? Жду!»

Переполненный радостным смущением, Лека дважды перечитал записку. Леонид Петрович, к лицу которого как будто прилипла застывшая улыбка, внимательно наблюдал за ним.

— Кто передал вам письмо? — стараясь не проявить испытываемых им чувств, спросил Лека.

Леонид Петрович охотно сообщил:

— Да только сейчас, на подходе к санаторию, догоняет меня тоненькая этакая синьорита в пальтишке… Погоди, погоди… Точно! В пальтишке с коричневым меховым воротником. Это описание тебе о чем-то говорит?

Он внезапно умолк. Оживление покидало его лицо. Казалось, оно линяет у Леки на глазах. Но через несколько секунд, тряхнув головой, Леонид Петрович снова заулыбался.

— Считаю необходимым уточнить, скромнейший Дон-Жуан — синьорита хорошенькая! Особенно очи… Я не поэт, но скажу: синие и чистые, аки два высокогорных озера… К слову — что она пишет? Пардон за навязчивость. Если нечто интимное, вопрос снимаю.

Леонид Петрович извиняющимся жестом прижал руку к груди. Леке очень не хотелось показывать записку. Но светлое настроение и признательность Леониду Петровичу преодолели мгновенное колебание. Тот пробежал глазами по листку.