Будни и праздники

— И вправду, — удивленно протянула Катерина.

Музыку в бригаде любили, песни, вплоть до самых модных, выучивали по «Маяку» а пели в добрых компаниях, не жалея голосов. Но вот играть на музыкальном инструменте никто не умел.

Николай смотрел на гостей растроганно и в то же время как бы отрешенно. Наверное, прикидывал, какую песню спеть для них, хороших своих товарищей, пришедших отметить его вступление в коллектив. Пусть не все собрались, бог с ними, с Турсынгуль, с Назырбаем… Он не в претензии, потому что всякий поступает, как считает нужным.

Запел хрипловатым баском, и гитара завторила ему чуть ли не как живая. Зазвучала «цыганочка», и вел ее гитарист, знавший диковинные переборы. Изумились гости такому умению, а когда вслушались в куплеты, то и вовсе обомлели. Вместо знакомых слов звучали какие-то другие, сами по себе обыкновенные, но, если вслушаться в то, как они чередовались и где Николай делал паузы, то открывался за ними иной смысл, ядреный, смачный. Собственно, один припев остался безобидным: «Эх, раз…» Все же остальное было греховно двусмысленным и хулиганистым.

У Сергея расширились глаза от восторга. Он замирал, слушая очередной куплет, а потом начинал барабанить по столешнице и выкрикивать: «Эх, раз, еще раз!» Вот это песня! Ее, конечно, не споешь при народе, но в своей компании!.. В такт его ударам подрагивала посуда с едой.

Поначалу женщины сконфуженно пересмеивались, затем Катерина сказала, ни к кому конкретно не обращаясь:

— И вовсе не смешно.

Дядя Костя благодушно махнул рукой:

— Ничего, весело чешет.

Лучше бы он промолчал: Катерина разозлилась, тем более что от ударов Сергея ей на подол свалилась со стола ложка, и проговорила четко:

— Пошлость одна, между прочим.

Разомлевшая от вина Шура не согласилась с нею:

— Да не смущайся, не девочка, крой, Колян, как есть!..

И Николай завел песню про девушку, которая «все ждала и верила», а дальше пошло такое, что Сергей зашелся в хохоте, а Шуру бросило в краску, и она забормотала, отмахиваясь от Николая:

— Да ну тебя…

Михаил, сидевший в пьяном оцепенении, невесть отчего встрепенулся, и, поймав конец песни, завопил не в лад:

— У одной реки-и!..

Петь он не умел, зато любил «концы тянуть». Все уж замолчат, а он все выводит одну ноту, оглушая соседей по столу. Катерина приготовилась и его отчитать, да в этот момент раздался голос Турсынгуль:

— А вы громко поете!

Она стояла в дверном проеме и казалась незнакомо хрупкой и будто бы озябшей. Вместо мужской фланелевой рубашки и мешковатых брюк, таких привычных на стройплощадке, на ней было летнее яркое платье, еще не известное никому в бригаде. Она по-новому уложила смоляные волосы и подкрасила губы. Улыбалась неуверенно, как молоденькая девчонка, впервые пришедшая на гулянье.

С хмельным радушием Николай поднялся навстречу гостье. В расстегнутой рубашке, с прядями волос, упавшими на лоб, он был так открыт в своей радости видеть Турсынгуль, что всем почудилось: вот возьмет и расцелует бригадиршу. Но он только тронул ее за локоть, словно хотел убедиться, она ли это.

— Ну, молодец, проходи! — махнул рукою Сергею, и тот послушно пересел поближе к дяде Косте, освобождая стул рядом с Николаем. — Водку пьешь?

— Нет.

— Тогда позволь винца налить…

Все еще злая, Катерина с недовольной гримасой поинтересовалась у Турсынгуль:

— Чего задержалась-то, Гуля?

— С Равшаном возилась…

Не сходило с лица Николая выражение довольства. Он требовал, чтобы ели, просил «опрокинуть еще по рюмочке». То и дело поворачивался к Турсынгуль, и взгляд его скользил по блестевшим волосам, по тонкой шее, по вырезу летнего платья, и он поигрывал желваками, прежде чем предложить ей что-нибудь повкуснее. Турсынгуль посматривала на него снизу вверх, и в повороте ее головы, в полуоткрытом рте угадывалось что-то беззащитное.

В очередной раз Николай наполнил рюмки, одолженные у комендантши.

— А почему мы без тостов потребляем? Скажи, бригадир, задушевное слово.

Турсынгуль осторожно взялась за ножку рюмки.

— За то, чтоб нам с тобой долго работать вместе.

Влажные лукавые его глаза посерьезнели. Он не то спросил, не то произнес утвердительно:

— Не веришь, что я надолго здесь задержусь?

— Ты догадливый.

— Стараюсь.

— Смотрела твою трудовую книжку. Как справочник, куда пойти работать!.. Много названий.

— Обижают меня часто, оттого и увольняюсь. — Она ощущала на щеке его дыхание, и это мешало ей сосредоточиться, чтобы оценить, искренне ли он говорит. — А вообще, если ко мне по-человечески, то и я покладистый.

— Но разве ты ребенок, чтобы на всех обижаться?

— Натуру не переделаешь, начальник.

А когда женщины принялись готовить стол к чаепитию, он негромко, чтобы не привлекать внимание остальных, предложил:

— Хочешь, расскажу про себя самое главное?

Тут он впервые осознал, что Турсынгуль не так уж проста, как казалось поначалу. Она произнесла с явным намеком:

— Когда пьяные изливают душу, какая им может быть вера?

— Господи, для меня эти рюмки, что слону — ириски.

— Тогда начинай.

Возникло у Николая зыбкое ощущение, будто она отдаляется от него. Только что отзывалась на каждое слово, а вот уж замкнулась в себе, и ему приходилось напрягать голос, чтобы быть услышанным. Задиристо кивнул на дверь:

— Выйдем? Там и объясню, а?

— Пойдем!..

В коридоре накинул на Турсынгуль свою куртку, вышел первым, глубоко вдохнул холодный воздух. Она остановилась рядом, выжидательно поглядывая на него и чувствуя чужой, но приятный запах, шедший от куртки.

Прозрачно светились окна домов. В чуткой вечерней тишине взлаивали собаки. На дальнем шоссе, за домами, ночным жуком гудела машина, уходившая в город.

— Это правильно, что ты не доверяешь, — спокойно произнес Николай. — Когда мужик с ходу обещает выложить все, что у него на сердце, значит, есть у него своя корысть.