Будни отважных
Шрифт:
Профилактика... Мне пришлось наблюдать, как это делается. ...Дружинники привели в участок парня, задержанного на танцах с бутылкой вина. Ему лет восемнадцать. Брюки расклешены, из-под их колоколов выглядывают узкие носки туфель. Пиджак — тоже «по моде» — без воротника. Прическа битла. В общем, как говорится, стиляга. Он не шумит, вежлив, хотя, конечно, не скрывает своего возмущения. За что, мол, задержали, не хулиганил, никого не трогал. Можно, конечно, разъяснить ему (хотя он отлично об этом знает), что приносить вино на танцы запрещено. И отпустить. Паренек, собственно, этого и добивается, но Алексей Григорьевич не спешит. Он внимательно осматривает нарушителя. От него не ускользнет, что туфли у стиляги дешевенькие, да и одежда старенькая: сразу видно — переделанная под модную, может, даже самим владельцем. Есть такие энтузиасты. Обветренные, неизнеженные руки, простодушно-открытое лицо, еще какие-то
Алексей Григорьевич задает вопросы. Лаконичные. Точные. Чувствуется, что такие «пациенты» для него не редкость. Вопросы беспощадно раздевают паренька. Мне даже становится его жаль. Отца нет: родители развелись. Живет с матерью, которая работает на заводе у станка, зарабатывает около 100 рублей. Сам он учится в вечерней школе и еще на шоферских курсах. Не работает. «Но я скоро буду работать», — спешит заверить он, и видно, что ему стыдновато. Откуда деньги на выпивку? Сегодня продал мотоцикл. Старый. Остался от отца. Почему деньги не отдал маме? (капитан так и сказал — «маме», а не матери). Паренек краснеет: «Не успел».
Капитан не стыдит, не читает нотаций. Он только задает вопросы. Строго, может быть, даже сухо, но, повторяю, удивительно точно. Он как бы заполняет мысленно историю болезни. Наконец диагноз установлен: в общем-то паренек еще далеко не испорчен, однако та самая плесень в душе уже завелась. Пока не поздно, нужно ее удалить.
Наверно, страшно банально в данном случае сравнение с отцом и сыном, но именно такая ассоциация возникла у меня в те минуты. Да, это было похоже на разговор отца с «трудным» сыном. Причем отец не просто обвинял с неуязвимых позиций своей правоты, старшинства, а словно бы брал и на себя часть вины за ошибки сына и вместе с ним пытался разобраться, как же быть дальше.
Наконец Казадаев, словно подводя черту под разговором, сказал:
— Завтра в семь вечера придешь сюда с мамой. А сейчас иди домой. Думаю, что танцевать тебе уже не захочется.
Он встал, отомкнул сейф и спрятал туда злополучную бутылку вина и удостоверение паренька...
И в этот вечер, и в предыдущие много еще было у Алексея Григорьевича таких бесед. Не всегда они проходили так гладко. Разные попадались «пациенты». Были и такие, что впервые оказывались в милиции, были и рецидивисты с несколькими судимостями за плечами, были и «интеллектуалы» (например, две девицы, как они отрекомендовали себя — молодые художницы, задержанные на танцплощадке все с тем же вином и порнографическими стихами). Одних дружинники приводили трезвыми и тихими, других — что называется, «в стельку». И с каждым, прежде чем определить ему «меру пресечения», — долгая, терпеливая беседа, дотошное стремление разобраться в механизме нарушения, взвешивание в разных измерениях действий задержанного и их мотивов. Я наблюдал за капитаном и думал о том, какую же надо иметь любовь (любовь! — иначе тут не скажешь) к своему делу, какую надо иметь веру в человека, чтобы ежедневно сталкиваясь с проявлением негативных качеств людей, да еще в такой концентрации, не очерстветь, не стать, если не мизантропом, то хотя бы равнодушным чиновником. Потом понял, что источник духовного здоровья, веры в человека для капитана Казадаева не только в нем самом, а в огромной степени — в людях, которые помогают ему на каждом шагу.
При знакомстве, когда я отрекомендовался Казадаеву журналистом, которому поручено написать о нем как об одном из лучших участковых области (не так уж часто участковых награждают орденами Ленина), Алексей Григорьевич сказал:
— Сам я, без людей, ничего бы не сделал.
Я не придал особого значения этим словам, посчитав их элементарным проявлением скромности и только. Но скоро убедился, что в самом деле без помощи людей и он, Казадаев, и любой другой на его месте, будь он семи пядей во лбу, просто бессилен и никогда не решит те 113 вопросов, о которых уже говорилось.
Чувство локтя, чувство неотделимости от людей, с которыми занят общим большим делом, впервые остро ощутил Казадаев еще во время войны. Он служил тогда механиком по зарядке вооружения на военных аэродромах. В его обязанности входило обеспечивать боеприпасами — снарядами, патронами, бомбами — вылетающие на задания боевые самолеты. Скромная военная профессия. Но без нее, без людей, которые ей служат, чего стоит любой ас? И
летчики отлично это понимали. Как было радостно, каким ликованием наполнялось все тело, когда из приземлившегося «мига», пробитого осколками, пулями (но все же «живого»!), выбирался пилот, еще возбужденный боем, и первым делом подходил к нему, обнимал или просто так говорил: «Спасибо, Алеша!». Вот тогда-то Казадаев не просто понял, а, как говорится, кожей ощутил, что такое коллектив, что такое солидарность.У него на участке мощная общественная опора: два комсомольских оперотряда, четыре дружины, семь нештатных уполномоченных, десятки энтузиастов. Истоки этой «общественности» капитана надо искать в тех днях, когда боевое товарищество было одной из высших реальных ценностей. Конечно, не он придумал бригадмильцев и сменивших их народных дружинников, а также комсомольские оперативные отряды и другие формы содействия милиции. Но их жизнеспособность и боевитость зависят прежде всего от таких, как он, командиров участков — первичных ячеек сложного механизма охраны общественного порядка. Ибо кто, как не участковый, формирует актив, тщательно отбирая людей, обучая и воспитывая их.
Взять хотя бы нештатных уполномоченных. Их на участке Казадаева семь. Люди разные по возрасту, образованию, характерам. Ефим Моисеевич Чертник — офицер-отставник, завхоз парка. Человек исключительной наблюдательности, он досконально изучил психологию посетителей парка. Никогда попусту не поднимает тревоги, но если уж поднимает ее, то значит, дело серьезное. А вот Олег Подольный — молодой парень, энергичный, склонный к решительным действиям, его стихия — практическая борьба с хулиганами. Есть среди уполномоченных и человек с воспитательной жилкой. Это Виктор Гусев — аспирант пединститута.
Алексей Григорьевич охотно говорит не только о тех, кто ему сегодня помогает, но и о товарищах, с которыми пришлось по той или иной причине расстаться. Особенно любит вспоминать Юрия Байду, покинувшего Ростов с полгода назад в связи с завершением учебы в университете. Отличный парень. Умница и, что особенно ценно, умеет находить точный подход к самой беспокойной категории возмутителей спокойствия — подросткам. Жаль было расставаться с ним.
Кстати, зачастую помощники капитана, уходя из его актива, не порывают связь с милицией. В участке нередко можно видеть высокого худощавого молодого человека. Интеллигентный, со вкусом одетый, веселый. Как говорится, море обаяния. Это младший лейтенант Виталий Горбач, оперативный уполномоченный уголовного розыска. Бывший питомец Казадаева, до службы в армии у него был бригадмильцем. Горбач лишь один из многих, кому Казадаев помог выбрать профессию. Следователи, уполномоченные, работники уголовного розыска: Евдокимов, Столовский, Каракшин и другие. Да разве всех перечислишь. Важнее здесь сказать о другом. О том, что официально называется принципом подбора кадров. Собственно, у Казадаева этот принцип все тот же — трезвая оценка деловых и политических качеств, то есть грамотности, находчивости, политической зрелости, физической подготовки (ведь приходится заниматься не только душеспасительными беседами). Но все же на вопрос о том, чем должен обладать кандидат, допустим, в нештатные уполномоченные, капитан, не медля ни секунды, сказал:
— Честностью.
Ко времени этого разговора я уже немного знал Алексея Григорьевича и смог в достаточной мере оценить лаконичность и точность его ответа. Честность для Казадаева понятие многозначное. Это, конечно, и верность данному слову, и строгое следование заповедям честного человека, и элементарная добросовестность, и многое другое. Но самое глазное — это мужество быть самому себе судьей — строгим, нелицеприятным в поступках, помыслах, намерениях, часто неведомых никому, кроме тебя самого. Только на подобной основе зиждется то уважение к человеку, которое не позволяет подменять строгость жестокостью, а доброту — либерализмом. Наверное, капитан Казадаев мог бы сказать обо всем этом проще. Но в том-то и дело, что он не любит об этом говорить. Возможно, стесняется, а возможно — считает излишним.
Когда я был в гостях у Алексея Григорьевича и его жены, приветливой Надежды Дмитриевны, по телевидению шла передача о Марии Ильиничне Ульяновой. На экране возникали один за другим снимки Ильича, сделанные сестрой в Горках. На них Ленин представал простым и будничным, а от того еще более близким.
Алексей Григорьевич сидел, весь подавшись вперед, в неудобной позе, но не менял ее, словно боясь пропустить хотя бы одну деталь из передачи о человеке, с именем которого была связана вся его жизнь — и когда сельским подпаском вступал в пионеры, и когда находился на фронте, и когда по комсомольской путевке шел в милицию, и сейчас, когда Родина наградила его орденом с изображением этого Человека.