Бухенвальдский набат

Покачал я головой, посидел в молчании, а потом опять говорю:

– Давайте-ка, товарищи, потесним их. Скамейки отбросим и займем всю комнату.

Смотрю, некоторые придвинулись ко мне. И Яков здесь же. Начались переговоры на разных языках: на русском, чешском, польском, сербском. Ко мне протиснулся могучего сложения чех.

– Ты верно сказал. Пойдем на драку. Ты начинай, а мы будем с тобой.

Я поднялся с пола, почувствовал, что за моей спиной встали обозленные, готовые на все люди: Крикнул:

– Убрать! – и пнул ногой одну из скамеек.

Что было потом – не все помню. Поднялся крик, в воздух поднялись здоровенные кулаки, полетели скамейки, замелькали разъяренные лица. От ударов по голове и «под ложечку» я первым пал в этой кулачной битве и был завален «павшими».

Трудно сказать, кому досталось в драке больше, но скамьи были убраны, камера не перегораживалась. Победителей потом избивали тюремные надзиратели, но мы посматривали друг на друга торжествующе…

Тогда я первый раз принимал участие в драке с бандитами и с тех пор знал, что произвол уголовников можно ограничить, если подняться против них решительно и дружно. Надо сказать, что меня как зачинщика никто тогда не выдал…

Мы с Яковом, смеясь, вспоминали подробности. Валентин тоже смеялся, а потом сказал очень серьезно и строго:

– Учтите, Иван Иванович, с вами я на все пойду. На любое дело!..

А Яков добавил:

– Я тоже, Иван Иванович, как тогда в Галле…

Глава 3. Ищи человека!

– Зайди ко мне, Иван, нужно поговорить, – сказал по-русски блоковый.

Когда зашел к нему в закуток за одеялом, он сообщил:

– Завтра ваша партия будет переведена в Большой лагерь. Там погонят на работу. От охранников милостей не ждите. Могут и убить, будто при попытке к бегству. А такие наказания, как порка на «козле» или подвешивание за связанные руки или ноги – это дело обычное. Ты этого режима не выдержишь. Мы говорили с Гансом и решили: ты в Большой лагерь не пойдешь, будешь жить здесь, будто еще не прошел карантина.

Это для меня неожиданно. На блоке уже несколько дней только и говорили о переводе в Большой лагерь. Яков, Валентин и я уговорились, что сделаем все возможное, чтобы быть вместе. Я призадумался: как же поступить?

– А что будет с тобой, если охрана обнаружит, что я у тебя пребываю? – осторожно спрашиваю старосту.

Блоковый махнул рукой:

– Будем надеяться, что этого не случится. Здесь у меня везде свои люди, они не выдадут. В случае чего предупредят…

– Но ведь блокфюрер может просто заприметить меня и дознаться, и тогда тебе капут.

Меня удивил его беспечный тон:

– Блокфюрер бывает у нас не чаще, чем два раза в сутки, да и то в барак не входит – боится заразы… А кроме того, здесь все рискуют, без этого и дня не проживешь.

Я начинаю все больше и больше понимать неписаные законы Бухенвальда. Наверное, сам на его месте так же бы поступил, но его предложение принять никак не могу.

– Спасибо за заботу, – говорю, – я пойду со всеми в Большой лагерь. Не хочу держать тебя под угрозой, а главное – со мной товарищи. Мы должны быть вместе. Да и там, в Большом лагере, наверное, найду знакомых или обзаведусь новыми. Пойми, не могу остаться…

Блоковый долго, удивленно смотрел на меня, потом раздумчиво проговорил:

– Я, наверное, понимаю тебя, Иван. Нельзя думать только о собственной шкуре. Иди в Большой лагерь. Несколько человек я могу направить в 41-й блок, там старостой Вальтер, хороший человек, коммунист. Ты будешь у него…

Мне нужно благодарить его за такую заботу и покровительство, а я стою, переминаюсь. Как попросить за Якова и Валентина, чтобы их тоже направили в 41-й блок. Староста словно догадался, чего я хочу, говорит:

– Больше ничего, Иван, не могу сделать. К Вальтеру пойдут самые слабые.

Утром лагершутц – полицейский из заключенных – привел меня и еще нескольких полосатиков к двухэтажному кирпичному зданию. Это и есть 41-й блок. Смотрю, у входа стоит молодой парень с красным винкелем, очевидно, дневальный, штубендист. Говорит по-русски. На вид плотный, сильный, но никаких пинков и зуботычин. Ведет в барак, объясняет:

– Здесь умывальник, в рабочее время запирается. Тут уборная, открыта круглые сутки. Тут спать будете, – показал места на трехъярусных нарах. – Днем в спальню входить нельзя. – Открывает дверь в большую комнату, заставленную столами и скамейками. Садитесь и ждите конца рабочего дня.

Сидим, посматриваем по сторонам. С краю стола примостился человек. Лицо сухое, подвижное, глаза колючие, так и просверливают каждого. Замечаю, останавливаются на мне.

Снова подходит штубендист (я уже знаю, что зовут его Ленька, а точнее Алексей Крохин), наклоняется ко мне, кивает головой на человека в углу:

– Это – наш блоковый, Вальтер Эберхардт. Он просит передать вам эти деньги.

Ленька подает мне свернутые в комочек немецкие марки.

– Что ты? – говорю. – Зачем мне деньги?

– Тут есть ларек, кантина. В нем можно купить суп, а иногда табак.

Я упорствую:

– Не возьму. Верни Деньги! Что за подачка.

Ленька уговаривает:

– Вальтера нельзя обижать!

Еще несколько дней назад каждый немец был мой враг. Но в Бухенвальде есть и другие немцы Ганс, блоковый из карантина и этот Вальтер… Вот он наблюдает за нами, укоризненно качает головой, что-то говорит Леньке негромко и показывает рукой на выход. Ленька выходит, но минут через десять возвращается с миской горчичного супа. Ну, от супа отказаться я не могу! Мне неудобно есть одному, но я не знаю, как разделить миску супа на несколько человек. Ложка дерет мне рот. Вальтер смотрит на меня из-под крутого лба, и глаза его теплеют. Хлебаю суп, а сам думаю: «Я попал в руки каких-то тайных доброжелателей. Может быть, и жив до сих пор только потому, что они опекают меня. Но почему мне достались их милости? Потому что я коммунист? Но среди нас немало коммунистов. Может, потому, что я не скрываю ни звания, ни принадлежности к партии большевиков? Может потому, что я здесь старше многих? Но чем я могу быть им полезен? Что могу для них сделать? Как отблагодарю? Я же совсем больной, обессиленный старик… Ну, может, не совсем старик, но почти доходяга. Это слово я уже знаю. Доходяга – это который „доходит“, еще день, неделю, месяц и капут.

Спрашиваю Леньку, почему Вальтер так заботится обо мне. Ленька нагнулся к самому моему уху шепчет:

– Приходил Ганс, предупредил, что прибудет подполковник Красной Армии, большевистский агитатор. Это – хороший пропуск. Будьте уверены, товарищ подполковник, они сделают все, чтобы вас сохранить.

Я смотрю на Вальтера, благодарно киваю ему головой. Он понимает мой взгляд, мягко, как-то застенчиво улыбается…

Ленька успел посвятить меня в некоторые подробности жизни Вальтера. Ему тридцать восемь лет, это он только выглядит старым, потому что с 1934 года мотается по тюрьмам и лагерям. В Бухенвальде старожил, прибыл вместе с первыми партиями немецких коммунистов, и номер у него только четырехзначный

– 1636. Строил лагерь, был кочегаром. Под его присмотром работали старые и больные евреи, и он укрывал их от эсэсовцев. У него много друзей среди советских военнопленных. Они благодарны ему за помощь:

– Вальтер – человек что надо! – закончил Ленька. – Ваше счастье, что попали к нему.

Я киваю согласно: конечно счастье.

А на утро начинается каторга.

Барак поднялся до рассвета. Пока стоим в очередь к умывальнику, Ленька хозяйничает за столом, режет аккуратненько буханки хлеба на ровные порции – и раскладывает их по столам. Рядом с кусочками хлеба уже стоят алюминиевые миски с темной жидкостью. Это-эрзац-кофе. Он разлит справедливо, в каждой миске один черпак и немного гущи. Гуща – это размолотые зерна ячменя, значит, тоже пища. Конечно, для наших отощавших желудков этот завтрак что дождинка для моря…