Бухта командора
Шрифт:
— Утром чтобы на берег сходил, плавника набрал, слышишь? — строго сказал ему Чугунков.
Утром, уходя, он предупредил меня:
— Не давать ему ничего, что бы ни просил. Ни денег, ни консервов, ни сигарет. Закурить — штучку, и все. Он теперь к тебе клинья подбивать станет.
И уехал.
Сразу же после его отъезда Кирюха повел себя как-то странно: присматривался, кружил вокруг меня и наконец не выдержал.
Был полдень, отлив, лайда обнажилась. В плоских черных лужах копошились грязные крабы. Мы сидели на берегу и ждали, когда Юра раскочегарит печку.
— Вы на Буян не ездили? —
— Нет.
Он полез в карман куртки и вытащил горсть мусора. В крошках табака и хлеба засияли обкатанные морем красные и зеленые полупрозрачные камешки.
— Меня это не волнует.
— Зря. А некоторые люди из Петропавловска специально прилетают поискать.
Он спрятал камни.
— А такое?
Из другого кармана он вытащил желтый полированный клык.
— Сивуч. С Монати. Там вообще костей много.
— Как ты туда попал?
— Добрался.
— И что там за кости?
— Китов. Сивучей. Морских коров.
— Ну, это уж ты загнул… За костями морских коров охотились двести лет, собрали всё, что могли.
— Значит, не всё.
Мы смотрели друг другу в глаза. Взгляд Кирюхи был чист и спокоен. Он что-то знал.
— К чему этот разговор?
— Да так…
На крыльцо вышел Юра.
— Чай готов!..
Вечером мы лежали в спальных мешках, Юра задержался — играл с инспектором в шахматы. Я не выдержал:
— Так зачем этот разговор был — утром, про кости? При чем тут Монати? Туда ведь не добраться.
— А если не Монати?
— А что?
— Это у кого какой интерес…
— Что ты темнишь? Что ты знаешь? У тебя что-нибудь есть?
Кирюха приподнялся на локте:
— Место есть. Я по берегу шел от Никольского к Тонкому мысу, гляжу — лежат. Я их тогда не тронул. Песком засыпал и ушел. Испугался. А скоро пойду.
Он вылез из мешка, сунул руку в нагрудный карман пальто, вытащил оттуда сложенную вчетверо страничку:
— Вот…
При тусклом свете электрического фонарика я рассмотрел вырезанную из какого-то журнала фотографию чучела стеллеровой коровы. Рядом был тщательно нарисован весь скелет.
— Я по нему проверял — точно они! — прошептал Кирюха.
— Слушай, Кирилл, — я старался говорить как можно мягче, — давай пока этот разговор отложим. Вернусь в Никольское — поговорим. Идет?
Он кивнул, бережно сложил листок, спрятал, кряхтя забрался в мешок, долго ворочался.
Лежа на спине, я смотрел в потолок. Сердце тревожно билось. Меня коснулось предчувствие тайны.
Мы записывали голоса котов.
Чугунков с магнитофоном оставался на сопке, а я ползал по пляжу. За мной, как змея, тянулся черный резиновый шнур.
Я старался не спугнуть зверей.
Встревожилась ближайшая ко мне самочка. Она привстала, подняла острую рыжую мордочку, зашевелила усами. Оторвали от песка головы ее соседки, завозился огромный секач. И вдруг весь гарем, как по команде, двинулся к воде.
Зашевелились звери, закачались, заныряли усатые черные головы, пляж начал приходить в движение.
Резиновый шнур натянулся, рывком остановил меня. Из травы Чугунков делал свирепо знаки: назад!
Чтобы дать зверям время успокоиться, мы ушли. Теперь Чугунков решил записывать сам: сходил
в домик, принес бамбуковое удилище, привязал на конец его микрофон, поплевал на ладонь, повертел в воздухе — поймал ветер, — прикинул, где выходить из травы.Я около магнитофона. Под локтями трава. Перед носом — петлей, с бобины на бобину, коричневая лента.
Что там делает Чугунков?
Ползет, не поднимая головы. Когда до ближайшего зверя — светло-коричневой самочки — осталось шагов шесть, остановился, долго лежал. Котики, встревоженные приближением непонятного темного пятна, понюхали воздух, успокоились. Ветер был от них. Чугунков, не поднимаясь, подвинул палку с микрофоном к самому зверю, я нажал клавишу — закрутились бобины…
Потом Чугунков пополз к воде, где стайкой лежали черненькие. Этим он совал микрофон прямо в мордочки. Котята отворачивались, отступали, одного заинтересовала блестящая белая штука на палке, он подковылял к ней, ткнулся носом, попробовал на зуб…
Последним записывали большого секача. Тот уже покинул свой гарем и лежал в стороне от стада.
Это было далеко от меня. Чугунков подполз к зверю со спины, положил микрофон рядом с ним, великан не обратил внимания. Он, видимо, молчал, потому что Чугунков вдруг привстал. Секач уставился на него. Человек и зверь смотрели друг другу в глаза, потом кот качнулся и, тяжело перебрасывая с места на место ласты, стал отступать. Короткий рев — одинокий, низкий, недовольный — пронесся над берегом…
Вечером в домике мы слушали записи. Сперва шелестела, перематываясь с бобины на бобину, лента. Потом послышался плеск волн и беспокойное мычание — шумело лежбище, затем кто-то задышал, захрюкал — сонно, лениво. Самочка! Опять молчание… Жалобно заблеяли малыши. Заскрипело — котенок куснул микрофон… Наконец из шелеста волн и шуршания песка возник, перекрывая их, заполнил весь домик могучий рев потревоженного самца.
— Ну вот и получилось! — весело сказал Чугунков. — Не зря ползали.
Растопили печь. Юра поставил воду. Жаль лимона нет: за окошком тундра, низкое серое небо, вот-вот пойдет дождь, а на столе у нас лежал бы опять круглый, желтый, как маленькое солнце, лимон! Лежал и пах далеким ласковым морем.
В ожидании чая Чугунков с громом выметал за порог пустые банки. Из угла он вытащил изогнутую желтую кость, хотел выбросить ее, передумал, положил на окно.
Передо мной была точно такая же кость, как у Никанорова.
— Слушай, откуда она? — спросил я.
Чугунков возился уже с замком.
— Черт, не входит язычок!
— Я спрашиваю, что это за кость. Ведь это челюсть стеллеровой коровы. Я видел точно такую в поселке.
У Чугункова во рту были шурупы. Он держал их губами и крутил отверткой, опуская планку замка.
— Ых ут олно… — промычал он и вытащил шурупы изо рта. — Я говорю: их тут полно, в каждом доме. Каждому приятно думать, что ему повезло и он нашел кость стеллеровой коровы. На самом деле — это кость северного оленя. Когда-то на остров завезли оленей, было большое стадо… Можешь взять, будешь показывать друзьям…
— Ты злой человек. Значит, в каждом доме? А я было поверил…
— Связался я с этим замком… То ли дело было раньше: людей мало, никаких туристов. Жили без замков… Теперь только зимой хорошо.