Бухта командора

— Большая была! — поддакнул я, давая Коткину понять, что и сам видел дельфиниху. — Здоровенная. А детеныша было не видать.

— Детна, — подтвердил Коткин и завернулся в одеяло.

Охотники молча рассаживались по нарам. Кто-то принес чайник, застучали жестяные кружки, зашелестели бумажки — доставали сахар.

Под потолком тускло светился неподвижный колокол.

ЧАЙКА

Мы бродили по берегу.

— Глянь-ка, подранок! — сказал Гриша. — Давай поймаем?

Большая чайка, странно, неловко оттопырив крыло, сидела на камне. Она сидела, тесно прижимаясь к нему животом, втянув голову в плечи, как человек, которому холодно.

Увидев нас, птица привстала.

— Давай!

Чайка сделала несколько неуклюжих прыжков и с размаху плюхнулась в воду. Это была моевка — большая серая птица с черными перьями в крыльях. Когда она прыгала, одно крыло волочилось сзади, как привязанное.

Чайка поплыла от берега.

Она плыла, а крыло — серый лоскут — тянулось позади.

— Здорово ее кто-то саданул! — сказал я. — Разве охота тут не запрещена?

— Запрещена.

Мы помолчали.

Чайка вышла на солнечную дорожку и закачалась на ней изогнутой черной лодочкой.

— Ладно, чего там. Айда назад!

Вернувшись, я рассказал в избе про чайку.

— С перебитым крылом? — спросил Паша Коткин. — С весны тут. Приезжий один ранил. Как человек или песец идет — она в воду. Касатка плывет — она на берег. Хитрая. Лето выживет.

— А зимой?

— Зимой помрет.

Я решил поймать чайку и отвезти ее в Ленинград.

Уговорил Гришу Ардеева, и на другой день мы отправились. Я по берегу, он морем в карбасе.

Карбасу надо было обходить камни, и я пришел на место первым.

Чайка была тут. Только на этот раз она не сидела на камнях, а бродила у воды, выклевывая из водорослей рачков.

Заметив меня, она спрыгнула в воду.

Послышался скрип уключин. Шел карбас.

Чайка попробовала нырнуть — сухое крыло, как поплавок, удержало ее на поверхности. Птица повернула и снова очутилась на берегу.

Я поспешил к ней. Сапоги скользили по обкатанным мокрым камням.

Чайка завертела головой и тяжело побежала к подножию обрыва. Глинистый и сырой — местами сочилась вода, — он поднимался над берегом ровно, без уступов. Кое-где из него торчали кривые корни мертвых деревьев.

Чайка полезла вверх.

Я кинулся следом.

Сырая глина потекла, и, оставляя за собой две блестящие канавки, я съехал вниз.

Карбас стукнул носом о берег.

— Может, плюнем, а? — сказал Гриша. — Как ты ее кормить будешь?

— Ладно. Хоть крыло отрежем. Все легче ей будет.

— Как знаешь.

Чайка сидела высоко, под сухим черным корневищем, и смотрела на нас красным раненым глазом.

— Полезли!

Я уже протянул было руку взять, как птица с криком вырвалась из укрытия и, ударяя живым крылом по глине, покатилась вниз.

Там она дождалась, когда мы слезем, и снова вскарабкалась на обрыв. Ей было трудно, испачканное глиной крыло отяжелело. Но чайка упорно волочила его.

— Не поймать! — сказал Гриша.

Птичий глаз, как огонек, горел вверху. Распластав одно крыло, тесно прижимаясь грудью к глине, чайка внимательно смотрела на нас.

— Да она умрет, а не пойдет в руки!

Мы стояли, задрав головы, и смотрели на чайку.

Это была прекрасная большая птица. Таких больших чаек я никогда еще не видел. Ей, наверно, ничего не стоило добывать самую крупную рыбу и улетать зимой в теплые края.

Мы с Гришей сели в карбас и медленно поплыли назад.

Полярное лето короткое.

— Когда зима-то тут наступает? — спросил я.

— В октябре.

Когда мы вернулись, край моря был обложен синими тучами.

ШТОРМ

К исходу суток тучи распространились на все небо. Они затушевали горизонт и погасили мерцание снежника.

Ударил теплый ветер — шелоник. Задребезжали стекла, по воде прокатился черным серпом шквал. Ветер с юга запел в трубе, понес бумажки от крыльца, стал гнуть низкую густую траву.

Тучи, которые двигались до того лениво и постепенно, теперь заторопились. Над берегом пронесся облачный клок. Шквальные полосы бежали не переставая.

Ветер набирал силу и к вечеру превратился в ураган. Зеленые валы пошли в наступление на берег. Подходя к мелководью, они меняли цвет, становились желтыми, с белыми пенными гривами, росли, увеличиваясь в размерах, и, наконец, не выдержав собственной тяжести, с грохотом рушились, выкатывая на берег плоские языки пены.

На желтых водяных горбах плясали поплавки — раскачивалась, содрогаясь, тоня. То обнажались, то скрывались под водой верхние, натянутые между поплавками подборы.

Свист ветра превратился в неутихающий гул. От мест, где скалы подступают к самой воде, несся низкий, тяжелый для ушей грохот.

Шторм бушевал всю ночь, а к утру неожиданно ушел. Ослаб гул ветра. Грохот волн стал тише, в нем появились ровные, как удары часов, промежутки. Похолодало. Уходя, циклон менял направление и уводил прогретый на юге воздух, освобождая место прохладному, пришедшему с Баренцева моря.

Я спустился к берегу. От подножия сопки до самой воды громоздился вал из гальки, принесённой волнами. Она была мокрой, подвижной, сапоги в ней вязли.

Около воды стоял Гриша Ардеев и недоумевая всматривался во что-то мелькающее среди волн.

В желтой, перемешанной с пеной воде, в круговерти подходящих и отступающих валов блестела белая крутая спина — большой дельфин кружил у каменной гряды, через которую опрокидывались волны и за которой была мель. В отлив эта гряда всегда обнажалась, и тогда пространство между камнями и берегом превращалось в озерцо.

И вот теперь белуха, как завороженная, вертелась взад-вперед около камней.

— Из винтовки ее, что ли, ударить? — сказал Гриша. — Чего это она? Сама, дура, пришла… Ты посторожи!