Бульвар Постышева

Критикую, за слова цепляюсь, а сам возьмусь писать и не могу, не знаю о чем. Столько вроде интересного могу рассказать, а как? Слов нет, не хватает, связать их не могу. А если не смог — расстроился. Бездарь. Ручку в тетрадь. Тетрадь на шифоньер. Колпачок весь изгрыз, точка! Написал. Читайте!

1985 год.

№ 2 (такой же лист)

Я отца своего не помню, Он ушёл в мир иной, когда, Мне четыре годка не полных Отсчитала моя судьба. Он ушёл, но оставил сыну Наставленье в своих стихах. Чтобы сын его рос мужчиной, Чтобы силу имел в руках. Чтобы не был ослом, скотиной — Говорили его слова, За чужие не прятался спины, Не подглядывал из-за угла. Чтоб воспитывал волю и нервы, Пожелтевший листок говорил… Но умерший отец был первый, Из всех тех, кто потом уходил. По началу ушло отцовство, Я у матери был один. Безотцовщина — как это просто, Сам себе на уме господин. Воспитанье исчезло разом, И удвоился счет потерь. Рос мальчишка упрямый, чумазый, Уходя, прятал ключик под дверь. Возвращалась мамаша поздно, Приносила поесть — и спать. И со мной говорить серьезно Не могла, не умела мать. Вышла замуж она (я в школу Только-только начал ходить). И, конечно же, папу Вову, Я был просто обязан любить. Он листы в дневнике пометил, Сосчитав досконально все. Я не знаю, куда он метил, Но остыла любовь во мне. И теперь, потерявши волю И, оставшись с сестрой на руках, Я «отцовщину» принял с болью, Я к ремню обнаружил страх. Так прошли мои детские годы, Мне четырнадцать стукнет вот-вот… Вновь судьбы моей мутные воды, Закрутили водоворот. Посадили мамашу, а папа, Тут же бабу привел — верь — не верь. И его тяжеленная лапа Предо мною захлопнула дверь. Я остался один и без крыши, Сквозь подвалы и чердаки, Я за школьные возрасты вышел, Но а знания не получил. И какое мне было ученье, Продираясь сквозь холод и зной, Чтоб мамаше одно лишь мгновенье, Посидеть дал со мною конвой. Я за эти четыре года, Напрочь веру утратил в людей, А счастливое слово «Свобода», Прозвучало на несколько дней. Мать пришла, я призвался в солдаты. На два года застыла жизнь. Караулы, наряды, наряды, По команде вставай и ложись. После, сбросив военное бремя, Я вернулся домой, но он, Изменился за это время — Стал не мой, мой законный дом. В нём уже обживались ребята Из тех мест, где я сам бывал, До того, как призваться в солдаты, Куда мамке еду таскал. Мать уже не вернуть оттуда — Прошел год — и опять тюрьма. И, опять, за дверями вьюга, А за окнами снова тьма… Я к потерям своим привыкаю. Я уже измотался вконец. Но я помню, не забываю, То, что мне нажелал отец. Ноябрь 1985 года.

№ 3 (Писано на лекции)

КАНТРИ (легкая новелла о любви).

Сегодня днем, мы все курсом приехали в колхоз. Наших мальчишек расселили в старом деревенском клубе, а нас — девчонок — у бабки Аграфены, в её восьмикомнатный сруб. Чудесным деревенским воздухом и журчанием речушки, мы наслаждались до вечера, а вечером…

… Мы укладывались спать, как вдруг в окно раздался ужасный стук; ставня упала и лопнуло стекло.

— Кто там? — бабка Аграфена крестилась.

— Мать, девок давай! Не то хату запалим, — чей-то хриплый пьяный голос страшно захохотал, и его поддержала ещё дюжина таких же.

Мы шарахнулись в угол, но нас заметили и стали требовать ещё настойчивей.

Под самым окном послышался топот коней, прерываемый ржанием и пьяными матами.

Бабка заохала и, жалуясь на свою судьбу, запричитала, что опять началось, опять выломают дверь, а за каждый наш укус или царапину, побьют посуду.

Из клуба раздался вой наших ребят. Их били, били цепями и лопатами — чем попало. Мальчишки плакали и разбегались по деревне, кто, в чём был: в трусах, босиком. Некоторые успевали добежать до леса.

Я спряталась под кровать, остальные кто куда, но они ворвались в дом, выбив дверь (Права была бабка). Начали вытаскивать девчонок из-под кроватей, шкафов, из всех углов и закоулков. Я тоже не убереглась…

Платье я зашила утром. А вечером началось всё сначала, и так было каждый день. Бабка уже не запиралась, платье больше не рвалось.

На будущий год, мы с девчонками опять решили приехать в колхоз. А Наташка уже в четвертый раз поедет, а молчала…

1986 год.

№ 4 (Там же писано)

ВЕСЕННЯЯ НОВЕЛЛА

Они вынырнули передо мной так неожиданно, что я даже не успел испугаться, когда он намотал мой галстук на свою ручищу.

— Говорят, у тебя деньги есть, — прохрипел он и цыкнул слюной на мой пиджак, потом, взяв двумя пальцами за щеку, потряс мою голову. Тот, второй, уже запустил свою руку мне в карман и начал щекотить. Я хотел было возмутиться, но здоровяк затянул одной рукой галстук на себя, а большим пальцем второй, выдавил мне зуб. Я заглох, но тут подскочил третий и, обиженно схватив меня за волосы, принялся таскать их из стороны в сторону и орать:

— Чё ты, козел? А? А? Ну?…

Это «А?», так расстроило меня, что я заплакал и тут же получил удар в нос. Нос расплющился, а кровь залила белую рубашку на животе. Эти трое так весело захохотали, что я тоже попробовал улыбнуться, но они почему-то не поняли меня, и кто-то пнул в пах. Я повис на галстуке, скрючившись, как шелудивый щенок, и моя голова пробороздила по чьему-то колену, а печень приняла на себя ботинок. Затем, от чего-то хрустнул позвоночник, а рука медленно расползлась под лезвием ножа. Я подумал о детях и тут же о них забыл, так как что-то тяжёлое упало на голову. Захрипел я уже на асфальте.

Помню ещё, что здоровяк поставил свою грязную подошву на мои глаза и вытер её.

В среду меня хоронили …

1986 год.

№ 5

У наших знакомых, к липкой ленте, очень хорошо приставали мухи. Ну, мы и выпросили у них кусок. Пришли домой, прилепили его к потолку и ушли работать на приусадебный участок. Но мой охотничий инстинкт, постоянно влёк меня на кухню. Раза три я прибегал с огорода, но мух так и не было — не шли, сволочи! Я понял — они её просто не видят. Тогда, я поймал одну и, с размаху, резко, двумя пальцами держа за крылья, метнул её в ленточную липкость. Приклеилась со шлепком. И задергалась. Крыло одно наглухо влипло, другое зажужжало. Я его мизинцем вдавил. После, пара проверок показала: одна для мух — не пример. Прилепил штуки четыре или пять. Одна соскользнула, хотела уползти, я оторвал ей крылья и осадил на место. Потом мать пришла сготовить пожрать на ужин, и масть пошла. Когда куриный суп уже был почти готов, лента дергалась от избытка шевелящихся лапок. Мать открыла крышку кастрюли, чтобы проверить спелость варева, лента задергалась, и тут мы только заметили, что прилепили ловушку в аккурат над кастрюлей. От теплоты газа она колыхалась, а нагретая масса тихо сплывала вниз, а, может, только мухи сползали. Я представил, как было бы неплохо сейчас в кипящий, жёлтый от жира и укропа сверху суп, окунуть эту полоску. Как весело бы разбегались сиреневые кружки по поверхности, похожие на бензиновые, и как бы нас тошнило. А как бы радовался наш дворовой пес от избытка пищи. Но мухи не упали и до сих пол висят. А мы сели ужинать.

Солёный хариус долго лежал в полиэтиленовом пакете, поэтому стал липким. Мать предложила обмыть водой, но мне не хотелось есть мокрую рыбу. Я ободрал кожу как чулок, и целиком обсосал тягучее мясо со спины и ребер. Вкусная рыба. Я улыбнулся, вспомнив картину в углу комнаты монтировщика сцены в драмтеатре. Там была нарисована раздавленная кошка. Кишки изображены так лихо, что казалось, они действительно выпирают с холста и капают с картины. Это специальная краска, бумажки всякие, выпуклости дают такой эффект. А внизу корявая надпись: «Приятного аппетита!»

Потом мы загнали цыплят на насест, под крышу. Закрыли теплицы. Я покурил. Мне постелили на диване. И, уже закрыв глаза, я подумал, что всю жизнь я вот так буду колыхаться над кастрюлей, обедать с воспоминаниями о давленой кошке, а до старости ещё столько лет…

1990 год.

№ 6

ГРИПП

Холодным декабрьским утром Хрустящий холодный воздух Сыплется матовым инеем С веток за воротник, Обжигая шею. Дышится мне легко и больно. Сугроб, как песок наполняет след, Лишь выдернешь ногу — И шрам, почти, затянулся. Слезятся глаза. Другой бы цвет плеснуть на снег, Только не красный — он замерзнет вдоль следа. И очень хочется пить, и жар в груди, И сердце колотится, сбивая стуком дыхание. Синее небо было летом — его уже нету. Бело сверху и белое снизу Неумело сшито кустами. Иди — не останавливайся, иди — не теряй тепло. Его так мало между одеждой и телом, Оно превратится в хрусталь, если упадёшь. Выбор сделан — ты родился — иди! Утро. Утром всегда спокойнее — К вечеру давят тяжелые мысли. В темноте одному страшно. 12.12.1995 г.

№ 7 (несколько рваных страниц)

Мой маленький город на самом деле большая дыра. Зимой здесь холодно и скользко, и стоит отъехать на пять километров из него в темное время суток, попадаешь в тайгу, и города уже нет, в лучшем случае занесенная деревня с единственной лампочкой над «сельпо». Весной здесь потоки растаявшей грязи, лимонные корочки и гандоны под окнами обшарпанных пятиэтажек, огромные кучи собачьего говна в прошлогодней сырой траве на южном склоне холмов, тянет из выгребных ям… Летом — жара, пыль, выхлопные газы, крики стрижей в высоте и пьяные бичихи в кедах. Осенью льют дожди, сырость, запотевшие окна и холодно в доме, да так, что приходится надевать шерстяные носки, пока не включат отопление. Порыв ветра — капли быстро пробегают по карнизу и застревают в ветвях клена. Клен изгибается в сторону ветра, сбрасывает капли и возвращается к окну. Но я этого не вижу — окно запотело, только тень клена возвращается.

Здесь редко бывает свежо, ярко, тепло и чисто, особенно когда нет денег.

Почему я один? Да потому, что я не боюсь оставаться один. Я не одинок, я, скорее, уникален. Я сам себя не раздражаю. И мне есть, о чём с собой поговорить. Бежать в общество, в толпу, для меня также тоскливо, как тебе сидеть в пустой квартире.

Общество боится моего эгоизма, презирает меня, считая мерзавцем, поэтому и не принимает — для него я чужак, опасный чужак! Да и хрен с ним! Но и у меня были и есть друзья.