Бунт на корабле или повесть о давнем лете
Шрифт:
«Странно, чему же тут радоваться?» — подумал я, прислушиваясь к тому, что будет дальше.
Я тоже ботинки свои берёг и тоже никогда ещё не играл в бутсах. Поэтому мне стало обидно за этих ребят, правда я их вблизи и не видел ни разу, только издали, когда бегал украдкой на речку.
Там, на лугу, они поставили себе ворота из тонких жердей и гоняли действительно босиком и действительно не настоящий мячик, а какую-то старую шапку, набитую травой… Наверно, у пугала с головы сняли, гадал я тогда же. глядя на то, как неумело и смешно некоторые из них дрыгали попусту ногами и как
Гера прав — это было мне ясно, они плохо играют, да только правота его была совсем нехороша. Тем более, что и ещё кто-то из темноты, а за ним ещё и ещё — вразнобой в несколько голосов заговорили, весело посмеиваясь над тем, что…
— Ага, они же все босые! А мы как выйдем в бутсах, со щитками и всех их сразу перекуём!
— Коробочку им устроим!
— И под сухую их, со счётом 25: 0!
— Погодите-ка! — вмешался Спартак. Он закурил, и я увидел, что лицо у него, всегда улыбающееся, теперь сделалось злым.
— Погодите-ка! Это же тогда не игра. Деревенских надо потренировать сначала… Наш отряд так играть не согласен!
— А кто их тренировать-то будет? — спросили с недоумением из тьмы.
— Да и я могу, — сказал Спартак, — и ребята из первого отряда могут…
— Они нас обыграют тогда! — недовольно сказал тот же голос… («Это Женька», — подумал я.)
— Если мы будем хуже играть, обыграют, — отозвался Спартак.
— Что ж, и нам, что ли, тоже разуваться? — спросил-: Витька-горнист.
И снова все вразнобой загалдели:
— Они летом босиком! Привыкли!
— Как баски, — вставил кто-то.
А ещё кто-то фыркнул презрительно:
— Сказанул тоже — баски… Баски себе ноги бинтовали! Они знаменитые футболисты.
— У нас есть бутсы на две команды, — сказал Спартак — так что босым никто не останется.
— Нет, это нельзя, — перебил Спартака наш Гера, — прав не имеем им бутсы давать. Потому что можно внести в лагерь инфекцию…
— Это мы уладим. И давай договоримся: ты наших тренируешь, а я деревенских подучу… Идёт?
Никто ещё не успел пожалеть о таком обороте дел, нашу команду, оказывается, тренирует Гера, играть вовсе не умеющий — он только орать у нас мастер, — как вдруг раздался страшный, душу леденящий крик и стремительный чей-то бег сквозь кусты, неведомо куда, с треском и хрустом.
— Кто там? — тоже страшно крикнул Гера: он сам, видимо, испугался… Да и мы все замерли.
— Ой! — отозвался неведомый голос. — Ой-ой-ой! — из кустов вылезла мама Карла. Ей, оказывается, в во-сы вцепилась летучая мышь.
Полина трясла головой и сильно топала ногами, пока Спартак с Герой выпутывали из её волос маленького цепкого зверька. А сбоку уже кто-то старательно давился, сдерживая смех.
Но вот Спартак освободил маму Карлу. Её ещё колотила дрожь, а лицо исказила гримаса отвращения, но она се поправляла волосы и явно готовилась задать нам вопрос: «Это почему же отряд до сих пор не спит?»
Но тут кто-то произнёс дикое слово — «убить».
Кто это сказал — не помню, да и темно было. Помню, о вздрогнул, и ещё помню, что вовсе не неожиданно прозвучало тогда это «убить». Пожалуй, даже почти нормально это было
сказано, и никто, казалось, не удивился. Впрочем, мама Карла возразила, но брезгливо, вяло и негромко:— Фу, какая гадость… Не делайте этого…
А мышонок сидел в кулаке у Спартака, и вот кто меня тогда удивил — Спартак!
Несколько мальчишек столпились возле него, Женька присел даже, стараясь подсмотреть, что же у него там в кулаке.
А Спартак вдруг громко и Чётко спросил у всех:
— Убить? Кто за то, чтобы убить? Ну?
И такое что-то было в его голосе, что никто ему не ответил, и все притихли.
— Убить? — ещё раз спросил Спартак.
— Нет! — крикнул я, но этого своего «нет» так и не услыхал, потому что уши мои наполнились чужими бесчисленными криками.
— Отпустить! Отпустить! — громче всех возле меня, вытянувшись как жилка, кричал Шурик, а какой-то ещё мальчишка с вытаращенными глазами — этот уже плакал и бубнил:
— Не надо, не надо!
— Вот! — сказал Спартак и снизу вверх резко взмахнул рукой.
Теперь было снова совсем-совсем тихо, поэтому все явственно услыхали, как скользким шёлком, шёпотом прошелестели над нами во тьме тонкие крылышки глупого ночного существа.
Видеть мы ничего, конечно, не видели, но всё равно я себе представил, как мышонок взлетел вверх, будто камень, а как стал падать, тогда подумал, развернул крылья и- полетел…
— Вот так и надо, — твёрдо сказал Спартак. — А то сначала мне показалось, что какой-то гадёныш из угла совсем другое советовал… Теперь думаю, что это мне показалось…
— Спартак! — строго и сердито и про нас уже позабыв, крикнула Полина. — Прекратите! Что за дикости! Им давно пора спать. Гера, завтра зайдите ко мне! А от вас, Спартак, я такого не ожидала. Вы здесь педагог, понижаете?
— Это вы про «гада», что ли? — обиженно спросил Спартак у Полины. — Так он и есть гад. Это как дважды два…
— И об этом тоже! — ещё суровее и совсем уже холодно отвечала Полина. — Вся эта сцена — дикость! Вы пробуждаете инстинкты в детях. Я ещё никогда не работала в лагерях с таким составом вожатых… А вы, ребята, это слушаете? Спать!
Ну, одним словом, они быстро нас уложили. Даже разрешили ноги не мыть ради такого случая. Прогнали по палатам и «никаких сказок, никаких историй сегодня! И так уже, кажется, двенадцать часов, если не первый…»
Разговаривать мне и самому что-то не хотелось, а уж мы-то с Шуриком в нашей скворечне всегда могли нашептаться вдоволь, что и проделывали не раз и не два.
Бывало, я ещё говорю, а Шурик, вот только что он мне отвечал и вот уже ничего не слышит. Или ещё так: мне кажется, что я ему отвечаю и трудно мне, чувствую, подбирать слова, так и падает мой язык… А это я уже сплю. Это я уже во сне думаю, и во сне, вот тут, на самом кончике яви, я понимаю, что сплю и с облегчением, с удовольствием сам себе разрешаю: спи! И тут сознание меркнет — ночь.
А в этот раз, спать не хотелось и никак не шла из головы эта только что разыгравшаяся сцена, но и разговаривать не хотелось. Я сам ещё толком не разобрался в том, что чувствовал, а Шурик всё допытывается у меня, что я и как думаю…