Бунт на корабле или повесть о давнем лете

— Думаешь, Спартак вправду бы её убил?

— Да нет же! Это он так… Ну, чтобы нас испытать…

— А знаешь, кто крикнул «убить»?

— Нет, я не видал.

— А я знаю.

— Ну и знай!

— Это Витька-горнист был, а потом не сознался… Думаешь, ему стыдно стало, да?

— Не знаю… Может быть.

— А чего Полина на Спартака взъелась?

— Она сама испугалась. Знаешь, она чего не поняла? Что мы все, когда Спартак крикнул: «Убить», она испугалась, что мы ответим ему: «Убивай». Понимаешь?

— А про что ты сейчас думаешь?

— Домой захотелось…

— И мне!

— Завтра расхочется…

— А ещё ты про что, Антанта? Или ты спать хочешь?

— Сам не знаю. А тебе Спартак нравится?

— Вообще-то он законный, но нравится — не очень. Мне как-то при нём не по себе… А тебе, Антонта?

— Нет, мне он очень нравится. Просто очень!

— Нет… Я не люблю, когда так…

— Как?

— Ну, отпустил бы летучку, и всё. Зачем из-за мыши какой-то всё устраивать? Я, как глаза закрою, так сразу опять всё это вижу… Ты не спи, Антонта, ладно?

— Ладно. Пока ты не спишь, и я не усну… Вот если хочешь знать, то мама Карла, как ты, отнеслась. Она тоже считает: «Зачем это?», и всё такое. Детей, мол, пугать нельзя, и прочее… А сама хуже нас испугалась. Спишь ты, что ли?

Шурик больше не отзывался.

Я ещё не спал некоторое время и думал, и тоже, едва закрою глаза, мигом выплывает из памяти вся эта сцена и слышится голос Спартака, а мы все молчим и все огорошены. А он снова спрашивает, и тут мы орём, все, как один, и голосов друг дружки не слышим, потому что оглушены ужасом и одним общим желанием: пусть отпустят её, эту птицу, которая вовсе и не птица даже, а бог весть кто — странная тварь какая-то.

«Наверно, я не забуду этого», — гадал я тогда, и вот теперь могу ответить: нет, не забыл. Помню. И Спартака гоже помню, он очень мне нравился, и мне хотелось ему подражать. Только подражать — не значит ведь обезьянничать!

17

Всё это было в июле месяце.

Над глубоким, глухо и буйно заросшим оврагом, на салом его краю, чуть покосившись, стоял среди старых лип двухэтажный, опоясанный верандами и резными балкон-гиками, сухой и трескучий по ночам дом. Дом с башенкой, штилем и флюгером.

В башенке под самой крышей жили в тесной комнатушке двое мальчишек — им места не хватило в палатах. И обе палаты дружно завидовали нам, мне и Шурику, живущим отдельно и так высоко: через три деревянные, скрип-скрип, лесенки, по которым ни за что и никому не подобраться к нам потихоньку и не застать нас врасплох.

В мёртвый час — тогда ещё не говорили «тихий», а смешно называли «мёртвый» — мы читали и вылезали по очереди загорать на крышу. Один загорал, другой сторожил.

Мы жили рядом с верхушками липовых деревьев, рядом с покатой крышей из черепицы, на которую выходило окно, другое наше окошко глядело прямо в овраг: в зелёную, качающуюся от ветра пену листвы. В орешник, в боярышник, в волчью ягоду, в крапиву и в бузину. А под карнизами наших окон жили в глинистых гнёздах чёрные, писклявые и, как пули, молниеносные стрижи.

Крыша с утра нагревалась — не ступить босиком, ночью от перемены ветра повизгивал на ржавом железном пруте зелёный от старости медный флюгер в виде древнего парусника.

Мне нравился этот медный кораблик: он мне напоминал мой, воздушный, из песни. А ещё, когда ярко светила луна, то странную тень бросало на лужайку железное, тоже и старое, кружево, украшавшее высокую печную трубу над домом.

Жить на чердаке было хоть и жарковато — так он прогревался за день на солнце, — но зато необычайно и интересно.

Это нам Полина рассказывала…

По вечерам, если удавалось ей пораньше усыпить своего Карлёнка, она шла в обход по палатам, из домика в домик, из отряда в отряд. Моя кровать стояла возле самого окна, и, чуть приподнявшись на локтях, я первый обычно видел Полину, говорил Шурику, а Шурик давал знать вниз.

Он для этого высвобождал одну ногу из-под одеяла, спускал её к полу и трижды, веско, размеренно, бил пяткой. «Мама Карла подкрадывается!» — значило это.

А я смотрел в окно: вот она идёт — нескладная, подслеповатая женщина, идёт, вытянув вперёд руку, чтобы ветки не ударяли ей в лицо, но веток никаких тут нету.

Ей зябко по вечерам, и, отправляясь в дозор, она набрасывала на плечи одеяло, придерживая его концы на груди, и по временам жутковато взблескивали под луной холодные стёкла её очков.

«Идёт!» — отстучит Шурик трижды и дожидается нового моего знака, потому что мама Карла может и мимо пройти.

«Подходит!» — грохает Шурикова пятка дважды… «Вошла! К нам!» Пятка бьёт один раз, и обе палаты под нами мигом стихают.

— Сказку! Сказку! — просили маленькие у Полины.

— Ну пожалуйста! — вымаливали они, и кто-то просил страшную, и кто-то от одного этого слова взвизгивал, и из другого угла неслось паническое «нет!».

— Страшную не надо! Смешную.

Малыши скоро засыпали; я дежурил у них и знаю: им южно было начать плести любое, что хочешь, так как сейте же уснут и завтра никто из них не сможет, даже если захочет, вспомнить, про что ты им говорил.

У нас же не так.

— Историю! Полина, историю! Только совсем страшную, с чертями.

— Про баскервильскую собаку, Полина! — заказывали вперебой из разных углов, и сверху, и снизу.

В домике нашем, я уже говорил, было два этажа, и в каждом по спальне. Поэтому мама Карла, если не торопилась куда-нибудь и бывала в хорошем расположении духа, громко приказывала:

— Всем-всем замолчать немедленно!

И все умолкали.

Потом мы с Шуриком слышали: она поднималась по лестнице примерно до середины, там садилась на ступеньку и начинала так, чтобы её слышали и внизу и наверху.

Мы с Шуриком в расчёт не шли, о нас забывали обычно, но мы не обижались. Мы с ним тихонько вылезали из кроватей, оба тоже заворачивались в одеяла и бесшумно садились на пороге нашей комнатушки, на самом верху той лесенки, в середине которой собиралась с мыслями мама Карла…

— А знаете ли вы, ребята, что здесь, в этом доме, когда-то жил совсем уже старый Давыдов — знаменитый партизанский полковник, гусар, поэт и герой той самой войны с Наполеоном, когда была Бородинская битва! Вы знаете об этом? Вы же стихи учите, верно? Кто их написал?

— Лермонтов!

— Пушкин!

— «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…»

— Дальше, дальше! Историю рассказывайте!

— Историю!

Так закричали и завопили из разных углов, и сверху, и снизу, обе палаты, отвечая Полине, и торопя её, и упрашивая, чтобы она не экзаменовала нас, не разговаривала с кем-нибудь одним — это скучно! — а просто рассказывала бы, что сама хочет, что помнит, что знает, только бы интересно, и длинно, и пострашней…