Бунт на корабле или повесть о давнем лете
Шрифт:
— Оденься-ка и расскажи всё по порядку. И где деньги взял?
— Это мои деньги, и я не вор…
— Ты что, заработал их, что ли?
— У малышей, наверно, отнял, — предположил Гера.
— Мне бабушка их дала, — сказал я.
— А как её зовут и где она, эта самая бабушка? — Начальник вдруг рассердился. — Ты сказки нам не сочиняй, мы тут не дети тебе, а взрослые, понял! Так что — бабушка, дедушка. Ты лучше правду нам говори!
— Ты знаешь, Антоша, что бывает за воровство? — вставила словцо мама Карла.
И я понял, что мне опять никто не верит. И я почти заорал им:
— Почему
— Его бабке уже сто лет; откуда у ней деньги? — сказал Гера и прибавил ещё: — Они же бесплатную путёвку получили. Значит, нет у них никаких денег!..
— Ты лучше ответь: за что ты избил своего же товарища? — перебила его мама Карла.
— А он сам первый полез… Их четверо было, а я один.
— А почему ты вздумал убегать? — спросил начальник.
— А потому, что мне «тёмную» обещали и бойкот объявили.
— Это правда? — спросил начальник уже у Геры.
— Да я-то не в курсе, — соврал Гера. — Это там сами ребята решили его вроде бы проучить. А он струсил… А теперь видите, как выкручивается, прямо святой какой-то…
— Там без вас стекло выбили, — сказал Гере начальник. — Идите в отряд и разберитесь! — и закричал на всех ребят, что столпились кругом и слушали: — А ну, марш все отсюда! Живо-живо! Кормят вас, обстирывают, игры с вами играют, а вы ничего не цените! Вот взял и убежал. Это как понимать?
Ребята стали тихо разбредаться. Мама Карла отправилась в столовую, потому что дело шло к ужину.
Я стоял там же, куда меня сразу привели и поставили, — на крыльце… А начальник принялся задумчиво расхаживать по широкой белой половице — два шага вперед, два назад, звучно поскрипывая протезом, и говорил мне:
— Значит, твои, говоришь, деньги? Поверим. Но почему же ты тогда убегал? Почему — неясно! Надо было прийти ко мне, сказать. Ну, что теперь скажешь-то? Давай, Табаков, начистоту!
— А я вам уже всё сказал…
— Так. На своём хочешь настоять. Хорошо. Давай мы и это допустим, что ты, например, не виноват… Но что же ты тогда хочешь, говори!
— А я не знаю, про что вы спрашиваете…
— Опять двадцать пять! Как это «про что»? Почему на линейку без галстука пришёл?
— А я его спрятал! Закопал!
— А зачем, зачем ты это сделал?
Так его снять с меня хотели!
— Ага. Это мне не так рассказывали. Ну хорошо, опять допустим, что ты тут правильно поступил… Предположим покамест. А за что хотели снять с тебя галстук?
— Да ни за что! Взъелись на меня все, ну и вот. Их-то больше, а я — один.
— Один перед всеми человек прав быть не может! Это на всю жизнь запомни, пригодится ещё.
— А если я всё-таки прав? — с отчаянием опять возразил я.
— А если прав, то и беспокоиться тебе не о чем. Ты же мальчик ещё. Ну? Сообразил теперь?
— Сообразил, — ответил я устало, чтобы кончить всё это, но начальник, оказывается, ещё не всё сказал.
— Видишь, какие дела, Табаков. Придётся тебя исключать. Вот какое у тебя теперь положение, если вкратце обрисовать. А к чему я всё это клоню? Да к тому, что давай говори мне, друг, пока мы одни тут стоим, где деньги взял? Кстати, и
мячи все у вас в отряде пропали. Не твоя ли работа?— Да они у Геры заперты. Он нам их и не давал, — сказал я про мячи и вдруг, неожиданно для себя самого, заплакал…
— Это ты брось! Не плачь! Давай разберёмся во всём.
— Да ничего я не брал! Правда же, ну правда! — выкрикивал я сквозь слёзы. — Почему вы не верите? Нельзя же человеку не верить, если он говорит правду! — кричал я.
Но закричал и осекся. И перестал плакать, и даже, наверно, вытаращился самым глупым образом, потому что начальник вдруг махнул мне рукой — дескать, помолчи, а сам тяжко осел на ступеньку да так покривилось его лицо, что ясно было — болит.
— Болит… ух как! — скрипуче подтвердил начальник и стал объяснять мне зачем-то: — И чего я связался с вами? Мне ж говорил доктор: много ходить — ни в коем случае! А я думал: отдохну поеду, природа всё-таки… Вот тебе и природа! Целый день я нынче из-за тебя ногу мучаю в железе этом, а мне там трёт чего-то, понимаешь, давит… Как бы кровь не пошла! Будь друг, поди в кабинет, костыль мне принеси. Он на стенке висит сразу у двери!.. Нашёл? — крикнул он вдогонку. — Если на гвозде нету, ты в углу поищи, около стола! Нашёл?
— Несу. Вот он. — И я подал ему костыль и чуть не сшиб с крыльца железную его ногу, которую он уже отстегнул и отставил, а сам теперь, закатав штанину, внимательно и осторожно разглядывал свою ногу…
И я снова вспомнил о нашем первом разговоре. Вспомнил и подумал об отце…
Я побоялся заглянуть ему через плечо, мне страшно было это увидеть… Но теперь я чувствовал себя виноватым перед ним: он волновался и бегал, сбил себе до крови больную ногу! Молчать стало так тягостно, что я выпалил глупость, даже не думая о том, какие слова говорю:
— Дядь, — сказал я, потому что забыл, как его зовут по имени-отчеству, — а вы не умрёте от этого?
Ч— то? Нет. Успокойся. Умереть не умру, а вот слечь, кажется, придётся… Было у меня уже один раз и воспаление и заражение. Ладно, мы с тобой медики маленькие, так себе — лекаришки. Лучше вот поди ногу мою отнеси и под стол поставь. Ты что? — И начальник посмотрел на меня с усмешкой. — Ты что, боишься её, что ли? Так она алюминиевая, только башмак на ней настоящий… Ты же у нас герой… Ну?
44
Эта пристяжная нога… Я не то чтобы её боялся, а просто мне стало очень грустно, но я всё же взял её и отнёс, как он велел, сунул под стол и вернулся. А тогда сказал:
— Я уже один раз приносил её вам, только вы забыли…
— Приносил? Говоришь, забыл я? Ишь ты, всё ты со своей точки зрения поворачиваешь… А может, я не забыл, а вид только делаю? Может, я тебя ещё в автобусе заприметил, а? Как тогда?
— Не знаю… — сказал я, даже опешив, потому что такой оборот мне и в самом деле не приходил на ум. И в том, что начальник сказал сейчас про то, что я никогда не умею взять в расчёт ничьи, кроме собственных, соображений, в этом тоже была правда, о которой я и прежде уже догадывался. И мама мне говорила не раз, что думать не умею и действую по воле своей левой пятки, а там — будь что будет…