Буриданы. Незнакомка

Последующее разочарование было страшным, но это не означало, что Эрвин скучал по несправедливости и бессердечию, которые его окружали раньше.

Но почему социализм в реальности настолько отличался от того, что присутствовал в их воображении? Было ли дело только в личности Сталина? Сталин давно умер, и кое-что действительно изменилось к лучшему, но веры в жизнеспособность системы у Эрвина уже не осталось, слишком неутешительной выглядела окружающая его жизнь.

Возможно, ошибкой было то, что социализм поначалу победил в России? В каком-то смысле, в этом наличествовала логика: пассивный, склонный к философствованию, вышедший из православного мистицизма и общинного коллективизма, и, что тут скрывать, довольно ленивый русский народ был словно создан для такого эксперимента: он отправился туда, куда послали, сеял то, что велели, и всерьез верил, что продвигается в сторону коммунизма; и поскольку партия вела суровую борьбу с личным предпринимательством, а, значит, и с личной предприимчивостью, то этим она еще больше стимулировала народ влезть на печку и сползать оттуда только для того, чтобы открыть очередную бутылку водки.

Если бы социализм сначала победил в Эстонии, был бы результат другим?

Задав себе такой вопрос, Эрвин усмехнулся: более индивидуалистичный, эгоистичный и материалистичный народ, чем эстонцы сложно было представить, и что он, по своей инициативе, будет строить социализм, казалось абсурдом.

А французы?

Эрвин ни разу не был во Франции и не знал лично ни одного француза, но по описаниям Виктории и по прочитанным книгам, это был народ тщеславный, любящий шествовать во главе человечества, показывать другим дорогу, и в этом смысле вполне подходящий для социализма. Увы, французы, помимо всего этого, были еще ироничны и скептичны, насмехались даже над богом, так что следовало предположить, что так же они стали бы насмехаться и над социализмом. А это означало, что уже скоро в центре Парижа опять поставили бы гильотину…

Конечно, кое-что французы наверняка устроили бы лучше русских, к примеру, сделали бы транспорт бесплатным, построили бы на берегу Средиземного моря красивые дома отдыха для трудящихся и не стали бы взрывать Нотр-Дам, но в итоге у них, скорее всего, тоже ничего не получилось бы, и Эрвин даже знал, почему – потому что капитализм гармонировал с низменными инстинктами человека, а социализм – напротив, был перед этими инстинктами в каком-то смысле даже безоружным. Правда, можно было надеяться, что в будущем для строительства социализма откроются новые возможности: научно-техническая революция уже сейчас привела к тому, что машины делали за человека большую часть работы, и казалось логичным, что процесс этот будет продолжаться и роль человеческих рук будет все уменьшаться и уменьшаться. Так, вполне возможно, мог настать и такой день, когда нетрудно будет прокормить все население Европы, а потом, возможно и все человечество.

И тем важнее становился вопрос – во имя чего?

Кормить всех только для того, чтобы накормить? Удовлетворить первичные потребности и считать, что дело сделано? Капиталист тоже кидал голодающей толпе испорченные продукты, боясь, что иначе может начаться революция.

И снова Эрвин дошел до все той же мертвой точки – если ни тот, ни другой общественный строй не удовлетворяет, следовательно, должен быть какой-то третий. Почему же его не отыскали? Может, сам вопрос задавался неправильно? Может, не имело смысла искать новые формы собственности? Частная собственность или государственная, обе они так или иначе собственность, и если уделять им слишком много внимания, они начинают довлеть над человеческой личностью, что и имелось в в сухом остатке.

А что, если поменять акцент?

И он крепче взялся за карандаш.

Эрвин как раз успел поставить кастрюлю с водой на плиту, когда услышал скрип калитки и торопливые шаги. Он подумал, что приехали хозяева из Сочи, и приготовился к извинениям, однако, выйдя из-под навеса, заметил небольшого роста полную женщину, приближающуюся быстрым шагом. Женщина тоже увидела его, и на ее лице появилась радостная улыбка.

– Эрвин? Ты? Разве ты меня не узнаешь? Я же Жанна. Жанна Арутюнова.

Что-то смутное зашевелилось в памяти Эрвина, какой-то дом на окраине Ростова, большой двор и множество детей, в основном, старше его, у одного мальчика уже усики под носом, и только одна девочка – его возраста.

– Неужели ты не помнишь? – продолжила Жанна, остановившись в двух шагах от него. – Мы еще ели с тобой абрикосы! Отец купил на рынке настоящие армянские абрикосы, мы спрятались вдвоем в укромном уголке сада и все лопали и лопали. Целое блюдо сожрали, твоя мать еще испугалась за наши многострадальные животы, но ничего не случилось, абрикосы были такие сладкие.

Абрикосов Эрвин не помнил, но образ темноволосой девочки с оживленными карими глазами действительно появился перед глазами, может, и потому, что он видел ее позже на фотографии.

– Что-то как будто припоминаю, – признался он с удовольствием. – Не в том ли это было году, когда Брусилов поколотил немцев?

Это было во время войны – первой войны – когда мама взяла их с собой в Ростов: дедушка заболел и бабушка нуждалась в помощи. Они провели там немало времени, месяц уж точно, и несколько раз ходили в гости к Арутюновым. Отца в тот раз с ними не было, он из-за работы остался в Москве – а, может, и не только из-за работы, в жизни отца и матери был трудный период, они часто ссорились.

– Ну, точно Эрвин! – оживилась Жанна еще больше. – Ты уже тогда был ужасно умный, прочел множество книг. О Господи, как время летит!

Жанну охватило умиление, да и Эрвин почувствовал, что комок подступает к горлу; опираясь на палку, он сделал два шага в сторону Жанны, и секундой позже они крепко обнялись.

– Боже, боже, что с нами стало! – вздохнула Жанна, потом собралась, внимательно оглядела Эрвина и добавила: – Но ты все еще весьма импозантный мужчина.

Эрвин тоже собирался ответить комплиментом, но не успел, темперамент Жанны заметно превышал его, она быстро освободилась из его объятий и стала авторитетно – точь-в-точь как Контра – говорить:

– Иди собери вещи, здесь я тебя не оставлю, у нас большой дом, и много места. Я уже сделала втык Лукреции, почему она не пригласила тебя зайти, она оправдывалась, что все произошло так внезапно, и вы оба были усталые. Она замечательная женщина, но видишь, какая судьба!

– Вижу, – согласился Эрвин.

Он намеревался возразить, что не хочет никого беспокоить и может вполне остаться тут, но вдруг подумал – а почему бы и нет? Встреча была сердечной, радость Жанны искренней – только что Лукреция на это скажет?

Так он и спросил, и услышал категоричный ответ:

– А ей тут нечего говорить, это мой дом. Пошли, я помогу тебе собраться, муж сейчас заедет за нами, он освободился пораньше, все-таки воскресенье. И почему ты вообще подумал, что Лукреция против? Она даже покраснела, когда заговорила о тебе. Меня намного больше заботит твой пес, вот его мы точно не можем взять с собой, у нас там свой. Надо попросить твоих соседей, но у нас с ними скверные отношения. Сможешь сам поговорить с ними?

– Смогу, конечно.

Речь Жанны была торопливой, порывистой, но в ней была большая внутренняя логика – логика человека, который может говорить все, что захочет, потому что все, что он скажет, идет от чистого сердца.

Глава пятая Арутюновы (продолжение)

Эрвина поселили в уютной комнатушке и угостили вкусным завтраком, муж Жанны хотел поставить на стол и коньяк, но Эрвин попросил его повременить, поскольку собирался идти купаться. Он предложил отправиться всем вместе, однако Жанна и муж отказались, ссылаясь на неотложные осенние работы.