Буря Жнеца

– Он его увидел?

– Семар Дев?

Но монах уже оказался позади Семар, рванувшейся вперед, грубо расталкивающей прохожих. «Ожидания? Конечно. Компромисс? Ни шанса».

***

Один из канделябров с неисправным клапаном начал моргать, испуская толстые струи дыма. Дым вился по приемной, подобно змее. Лающий кашель Уруфи эхом отражался от стен. Сиррюн Канар прижался спиной к дверям в тронный зал, скрестил руки на груди, следя за Тисте Эдур. Томад Сенгар расхаживал взад и вперед, заботливо обходя стражников (хотя при этом делал вид, будто не замечает их). Его жена натянула узкое темно-серое платье, напоминая Сиррюну стервятника со сложенными крыльями. Возраст заставлял ее немного горбиться, что усугубляло сходство с птицей. Губы офицера искривились в слабой улыбке.

– Не сомневаюсь, ожидание тебя забавляет, – прорычал Томад.

– Значит, вы все же наблюдали за мной.

– Я наблюдал за дверью. Тебе случилось стоять возле нее.

Несомненно, это должно быть оскорблением. Улыбка Сиррюна стала шире. «Увы, тебе придется пройти сквозь меня, а на это ты не решишься, а?»

– Император весьма занят.

– Чем? – вопросил Томад. – Все решает Трайбан Гнол. Рулад просто сидит в остекленевшим взором, иногда кивает.

– Плохо же вы думаете о родном сыне.

Он понял, что задел их за живое: муж и жена сверкнули глазами.

– Мы думаем о Трайбане Гноле еще хуже, – сказала Уруфь.

Не было нужды отвечать на такое замечание: Сиррюн отлично знал их мнение о Канцлере и всех летерийцах вообще. Слепая спесь, разумеется; сплошное лицемерие, учитывая страсть, с которой Эдур перенимают обычаи Летера, вслух провозглашая презрение и отвращение к ним. «Если вам так невкусно, Эдур, почему вы не отрываетесь от нашей титьки? У вас был шанс все разрушить. Да, развалить нашу совершенно отвратительную цивилизацию». Стоит ли говорить с двумя дикарями?

Он скорее ощутил, нежели услышал слабое царапание за дверью. Медленно выпрямился. – Император сейчас примет вас.

Томад взвился, спеша встать лицом к дверям; Сиррюн увидел на лице негодяя внезапное напряжение, плохо скрытое привычной надменностью. Уруфь откинула плащ, освобождая руки. В ее глазах страх? Он заметил, что она встала поближе к супругу – но, кажется, из близости рождалось лишь еще большее напряжение.

Сиррюн сделал шаг в сторону и открыл створки дверей. – Встать в выложенном плитками круге, – бросил он. – Пройдите дальше – и дюжина стрел отыщет ваши тела. Без предупреждения. Таков приказ Императора. Теперь входите. Медленно.

***

В этот самый миг один Тисте Эдур и четверо летерийских солдат на взмыленных конях приближались к западным воротам города. Крики Эдур заставляли пешеходов разбегаться с насыпи. Все пятеро всадников покрыты грязью, двое ранены. У некоторых, в том числе у Эдур, ножны пусты, мечи других покрыты коркой крови. Из спины Эдур торчит обломанная стрела – железо наконечника глубоко зарылось в мышцы правой лопатки. Его плащ пропитан кровью.

Воин умирает. Он едва держится, уже четыре дня.

Тисте Эдур издал еще один хриплый крик – и его потрепанный отряд ворвался под арку ворот, в город Летерас.

***

Странник смотрел на Рулада Сенгара, сидевшего без движения с того самого времени, как вернулся канцлер с объявлением о скором приходе Томада и Уруфи. Неужели это недостаток мужества мешает Императору приказать немедленно ввести их? Сложно угадать. Даже осторожные намеки канцлера не действуют.

Пылают светильники. Традиционные факелы коптят дымом, их трепещущие языки лижут стены. Трайбан Гнол стоит со сложенными руками, ожидает.

В голове Рулада ведется битва. Армии воли и желания встали против бешеных сил страха и сомнения. Поле боя залито кровью, усеяно трупами павших героев. Или в его голове клубится ослепляющий туман, превосходящий ядовитостью само забвение, и Рулад заблудился?

Он восседает как каменная скульптура, одетая в пятнистые сокровища. Плод воображения безумного художника. Блестящие глаза, исполосованная шрамами плоть, кривой рот, черные космы немытых волос. Вырезан из камня вместе с троном, чтобы представлять символ вечного пленения… безумец уже не кажется загадочным – это обычное воплощение надменной, наслаждающейся покорностью подданных, не терпящей противоречия тирании.

Поглядите на него – увидите, что бывает, когда справедливость заменяется местью. Когда вызов считается преступлением, скептицизм – изменой. Призови их, Император! Отца, мать. Призови, пусть встанут пред тобою извращенным кошмаром семейной близости. Излей на них гнев свой!

– Сейчас, – каркнул Рулад.

Канцлер подал знак стражнику около боковых дверей; тот повернулся с тихим скрежетом доспехов и провел латной перчаткой по древесине. Миг спустя двери открылись.

Томад и Уруфь Сенгары вошли в тронный зал, остановившись в круге. Оба поклонились императору.

Рулад облизал разбитые губы. – Они сородичи.

Томад нахмурился.

– Порабощенные людьми. Они заслужили освобождения, не так ли?

– С острова Сепик, Император? – спросила Уруфь. – Вы о них говорите?

– Они были освобождены, – кивнул Томад.

Рулад подался вперед: – Порабощенные сородичи. Освобождены. Тогда почему, дорогой Отец, они гниют в оковах?

Томад не нашелся с ответом; на сухом лице выразилось смущение.

– Ожидали вашего распоряжения, – заявила Уруфь. – Император, мы искали вашей аудиенции много раз, с самого возвращения. К сожалению, – тут она бросила взгляд на Трайбана Гнола, – Канцлер отсылал нас восвояси.

– И поэтому, – прохрипел Рулад, – вы провозгласили их Гостями империи, как следовало, и разместили… где? Нет, не в одной из многих наших резиденций около дворца. Нет. Вы выбрали подземные ямы – каменные мешки рядом с должниками, изменниками, убийцами. Так вы понимали гостеприимство в своем имении, Томад? Уруфь? Странно, но я не могу припомнить столь глубокого извращения эдурских обычаев! Я вырос в Доме благородной семьи!

– Рулад… Император, – сказал Томад, отступив на шаг под силой гнева собственного сына, – вы видели этих сородичей? Они… жалки. Поглядишь на них – и чувствуешь себя запятнанным. Их дух сокрушен. Они стали насмешкой над всем, что свойственно Тисте Эдур. Таково преступление людей Сепика перед нашей кровью. Они заплатили за преступление. Император, остров отныне мертв.

– Родичи, – шепнул Император. – Объясни, Отец, ибо я не понял. О да, ты обнаружил преступление и свершил кару. Во имя эдурской крови. Не имеет значения, сколь испорченной, сколь жалкой. Воистину подробности не имеют смысла – они не могли повлиять на кару, разве что сделать ее более жестокой. Все это, Отец, одна цепочка рассуждений, прямая и верная. Но есть и другая, так? Кривая, узлом завязанная. Будто бы если жертвы людей кажутся нам недостойными, то их следует скрыть – пусть гниют как отбросы.