Буря

— Ты только взгляни, кому отдал предпочтенье. Ведь — это же посмешище — она же на скотном дворе, за свиньями смотрит! Не знаю, как ей удалось во дворец пробраться!.. Эй, ты отвечай!

Мцэя едва слышным, дрожащим голосом молвила:

— Мне удалось проскользнуть, через главный вход, ну а затем — я пробралась по коридорам, я… я одна во всем виновата, я как тень пролетела сюда, когда дверь была приоткрыта — вы же знаете — в этих коридорах такие густые тени… — тут она на несколько мгновений замолчала, но тут же и разорвалась, как сосуд наполненный пламенем. — Но я же полюбила его; понимаете ли — с первого взгляда и полюбила! Я еще на улице, когда во дворец его везли, все поняла… я то в темном углу стояла, а как увидела его на коне, так и поняла, что он и есть единственный, суженный мне… А на самом то деле, еще и прошлой ночью вещий сон мне был единственное, что потом из этого сна вспомнить могла: в этот день и свершиться все, и измениться все, в судьбе моей!.. Так и вышло, хотя, до сих пор в точности не могу вспомнить…

Мцэя так и не упомянула про ту монету, которой подкупила карлика провожатого, а, между прочим, отдала она все свои сбережения. Что же касается сна вещего, так она и теперь совершенно ничего из него не могла вспомнить — и единственное — действительно, знала она, что это самый важный в ее жизни сон.

— Так и будет… — торжественным, пылающим голосом начал Робин, и тут, все-таки, взглянул на Мцэю.

Надо было видеть, как переменился он в лице, как разом побелела кожа между темными каналами шрамов, какой болью вспыхнуло его око, как болезненно вскрикнул он, с какой силой вырвал свою руку от этой девушки, как отскочил в сторону, и как стал пятится, и пятился до тех пор, пока не уткнулся в стену.

— Не-ет… — простонал он. — Это колдовство!.. Колдовс… кол…

Он не мог выговаривать слов, от боли все мешалось в его голове, и, право, легче бы ему было, если бы вновь его били кнутами по лицу. Ведь, он все эти часы стоял, слившись с сияющим облаком, чувствовал себя, словно в раю, он понимал, что окружает его красота райская, да и сам он словно в раю пребывал. И вот, представьте теперь его чувства: он видел какого-то демона из преисподней, в котором ничто-ничто не напоминало о той райской красоте.

Мцэя стояла, не в силах унять дрожь, не в силах сдержать тихий, мучительный стон, который поднимался из груди ее. Она не смела взглянуть ни на короля, ни на Робина — она, ведь, любила Робина, и ей мука была от одного того, что она ему боль доставила.

Что-то начал говорить Троун, но тут Робин, с надрывом, в исступлении взревел:

— Ну, уж нет! Нет! Довольно!.. Где она?! Я спрашиваю, вас, колдуны вы проклятые, Где она?!.. Куда вы ее дели?! Вы!.. Вы… О Любовь дай мне сил!..

Троун, как уже было сказано, пребывал в состоянии раздраженном, а потому, когда Робин посмел его прервать, то решил наказать дерзкого вассала — выбить ему пару зубов, а, ежели посмеет сопротивляться — так и вовсе убить. Но Робин, почувствовав его намерение, успел отскочить в сторону, и с бешено выпученным своим оком, походя больше на циклопа, чем на человека, орал:

— Не подходи! Слышите?! Не смейте ко мне прикасаться! Вы… Верните мне ее! Слышите! Где она?! Где?!.. Как вы могли?!.. Любовь моя, где же ты?!..

Мцэя, покачивая от напряжения, вытянув руки, пошла к нему, а он, как завороженный смотрел на этот жуткий, иссушенный лик, и не мог с места сдвинуться, он даже и не кричал больше, но только шептал с болью:

— Кем бы ты ни была… Прочь… Прочь, колдунья… Верни, мне мою любовь, я прошу тебя… я…

Но она была уже рядом, она уже обвила его шею своими пышущими живительным жаром руками, и губами прильнула к его губам, и, опять-таки, не берусь описать, что испытал он тогда, от этого поцелуя. Впрочем, он сразу же отдернулся, с мукой выкрикнул: «Колдовство!.. Это не можешь быть ты!» — но тут же, в иступленном вое, словно дикий зверь, вновь приник к устам ее, и уж не отрывался, до тез пор, пока не вырвал из груди своей одинокое: «Прости!»..

Троун пошел было на них — он все еще жаждал отомстить своему вассалу, однако, в одном шагу остановился, и пробормотал:

— Да что же они, совсем что ли разума лишились?.. Или же, быть может, здесь и в самом деле колдовство?!..

Как бы то ни было, но он утихомирил гневный свой порыв (что редко с ним случалось), и все стоял, внимательно вслушиваясь, и слышал только тихий стон, который из них вырывался — от этого стона опять-таки какая-то тяжесть легла на сердце короля, и вновь почувствовал он, что воинственное его настроение переходит в какую-то задумчивость, и вновь отогнал он от себя эти мысли.

Он прошелся по зале, и громким голосом проговорил:

— Ну, и что же, так и будете до скончания мира здесь стоять, или же все-таки соизволите готовиться к походу?! Черт вас раздери!

Робин очнулся от этого голоса, и, взглянув прямо в лицо Троуну, проговорил:

— Да мы бы и до скончания дней здесь стояли — все это время, в одно мгновенье, пред нами бы пролетело…

Но в голосе его была боль, был надрыв — он вновь взглянул на лик Мцэи, и болезненная эта нотка только усилилась, он проговорил:

— Вот я вам стихов много обещал, ну так и выдам сейчас одно! Нет, нет — вы уж выслушайте; пожалуйста, выслушайте строки то эти:

— Был зелен май, луга цвели, И небо полное любви, Несло на землю солнца свет, И так свершалось много лет, Пока, в один цветущий день, На землю ту не пала тень, И с громким криком, из небес, Не появился черный бес. И он смотрел по сторонам, И мир темнел к его словам: «Пускай дыхание зимы, Застудит майские сады, Пускай метель как волк ревет, И ветер путника пусть бьет. Пускай замерзнут все ключи, И первые весны грачи, Навек покинут этот край — Мне не по сердцу этот рай!» Как говорил, так и пошло, И вьюгой снега намело, И где-то подо льдом зерно, Златого света, но одно… Ну, а пока земля та спит, И в небе сокол не летит. А на полях — снегов гранит, Молчанье мертвое хранит…

— Нет, нет. — плача проговорил Робин. — Конечно же сначала эта должна была быть совсем, совсем иная поэма. Да это так… из сердца вырвалось… Ну, вы говорите в поход… В поход, так в поход! Я уже готов! Я ж перед вами ехать буду и про любовь кричать!.. Все, все братьями и сестрами станут! — в голосе его было отчаянье…

Через два часа, ворота Горова с тяжелым, железным гулом раскрылись, и выпустили длинную кавалькаду всадников. Впереди ехал Троун; а рядом, на одном коне — Робин с Мцэей, которые лучше пожелали принять смерть, чем разлучиться, и которых со стороны можно было принять за двухголовое чудище, которое специально, для этого похода наняли. Робин шептал:

— Но ты понимаешь, что ты сестра моя, как и все братья и сестра; но единственная, пусть и недостижимая — цель рождения в смерти, звезда моя — это Вероника…

Мцэя ничего ему не отвечала, но ехала задумчивая.

Вообще же, мрачность низко нависающего над ними темно-серого неба, еще более темные, крупные снежинки падающие по сторонам, все это все больше овладевало мыслями воинов, и, ежели вначале, когда они только выехали из-за городских ворот, и слышали крики провожающей их толпы женщин и детей — они только и думали, как бы поскорее кровь пролить, то теперь, ехали мрачные, низко опустив головы, погружаясь в какие-то размышления.

Из ущелья выели в поля, и там построились друг против друга двумя разно великими отрядами — первый отряд во главе с Троуном, отправлялись на север. Второй отряд, во главе с вернувшимися недавно младшими сыновьями Троуна, отправлялся к Тресу, и численностью он в три раза превышал первый отряд. С ними был и Фалко, для которого не нашлось подходящего коня, а потому посадили его в обоз с продовольствием, хотя и в качестве почетного лица.

Троун выехал навстречу своим сыновьям, а те — на встречу ему. Последовали сдержанные наставительные слова. Они обнялись, после чего вернулись к своим отрядам, и разъехались — одни на север, другие на юг. У всех было тяжело на сердце, все чувствовали, что поход этот причинит новою боль.