Буря

Но тут его прервал Вэллиат, и то, как резко оборвал свою речь Вэллос, то, с каким вниманием он вслушивался в каждое его слово, говорило о том, что, на самом то деле, он почитает своего напряженного, мертвенно-бледного брата. А у того голос был сухой, отрывистый, как размельченная сухая требуха, от некогда сочных листьев:

— Опровергну сейчас тебя. Опровергну быстро, потому что — все это бред, все это можно высказывать итак и этак, и никакое высказывание не будет иметь смысла, так как — ничто вообще не имеет смысла. Это ведь ты нас воспринимаешь, как чаек с камнями. Так оно и есть. Ну, и что же? Как могут уже отягощенные чайки друг друга поддерживать. Или ты не видел, что на одну скованную пришлась целая стая свободных? Выходит, чтобы освободить каждого из нас надо по несколько свободных, ясных душ, коих естественно нет. Я имею в виду, что вообще никаких душ нет, и вы эту мою точку зрения прекрасно знаете. Далее: насчет туманных рассуждений о «хороших» и «плохих» — думаю, что про тебя они уже попросту позабыли, а чайку, ежели выбилась она из сил — бросили в этом «уютном» утесе; про нее они так же, через некоторое время забудут. Вообще же, в твоем поступке, брат, не вижу ничего хорошо, так же — и ничего плохого. Дело в том, что этот поступок вообще ничего не значит; все это, от начала и до конца — просто бред, просто ничего не значащий, тупой бред, возникшей от ничего неделания, от страстного желания что-то сделать, и еще — от собственной болезненности. И вообще не понятно, что мы здесь стоим, и что обсуждаем, мерзнем на этом ледяном ветру.

Морщины, на лике Альфонсо, стали еще более отчетливыми, казалось, сейчас раздастся треск, и сотни составляющих его осколков, разлетятся, затеряются среди этих обмороженных камней. Он низко склонил голову, несколько раз пробормотал негромко: «Да — вперед, вперед: уж дойдем до нашей цели…» — после чего развернулся, и зашагал быстрыми, широкими шагами.

В эти мгновенья ветер загудел как-то особенно сильно, казалось, что его весь заполонило какой-то невыносимой тяжестью, и вот сейчас он придавит их, беспомощных. Налетел сильный снежный буран. Снежинки летели стремительной плотной стеною, и снежинки эти были крупные и жесткие, почти градины, в несколько мгновений, на расстоянии десяти шагов уже ничего не стало видно, за исключение этой темно-серой, почти черной стены; все наполнилось шуршанием, в то же время, несмотря на постоянное движенье, казалось, что весь мир уже умер…

Они прошли еще немного, еще шагов десять, и тогда Альфонсо неожиданно обернулся, и в каждой черточке был такой ужас, что даже Вэлломира передернуло — да и ему то, по правде, как то не по себе, от всего этого было.

И вот, окруженные воем ветра, окруженные этой непроницаемой темно-серой стеною, где-то в которой, замурованное, отчаянно ревело море. Вот Альфонсо подошел к них, и в выпуклых от боли глазах его, было столько боли, что все трое потупились, и стали похожи — ибо над всеми сейчас довлело некое тяжелое чувство; которое вдавливалось в плечи, на камни повалиться тянуло.

— Ведь — это же не простой вихрь?! — как бы и спрашивая, и, в то же время, утверждая, проговорил Альфонсо. — Ведь, неспроста. Нет, нет — здесь же колдовство какое-то. Колдовство. Вы, пожалуйста, помогите мне. Не так то я у вас часто о помощи прошу. Но сейчас то. Но сейчас то. — голос его дрожал, голос его срывался. — Я же в этом снегу то, как в кошмарном бреду, мать свою мертвую увидел. Она ж… она ж… шла прямо ко мне, а в глазах то ее укор. Да, да — такой то укор, в глазах. А из виска ее кровь — черная кровь… Ну ж — скажите, что за спиною никого нет. Ведь, кажется мне, что он уже рядом — вот, когда руку положит, так и остановится мое сердце… Вот, кажется, и положила уже. А… — он болезненно, громко вскрикнул, отдернулся, а лицо его продолжала кривить болезненная судорога, морщинки становится все более отчетливыми.

Вэллос криво усмехнулся, проговорил:

— Да, да — именно наша мать и стоит сейчас, за твоей спиною. Именно она, хотя мы ее никогда и не видели…

При первых словах, Альфонсо весь передернулся, склонился совсем низко, ударился Вэллосу в плечо, но, при последних, уже отнял лицо — он хотел было отступить на шаг, на два; однако же, так и не решился — он держал братьев за плечи, он приговаривал:

— Так, оно… так, конечно же! Какая же может быть мать, когда и не вы, и не я никогда ее не видели, когда нас нашли на какой-то лодочке, которая на эти скалы неслась. Я то хоть и старше вас, а все одно — память то у меня отнялась, и ничего то, и совсем то ничего не мог я, вспомнить! Ох, да!.. Быть может… Да нет же — нет: никогда я свою мать не мог вспомнить, вот и сейчас — просто привиделось, привиделось…

— Все, довольно, пойдем. — проговорил Вэлломир, однако, старался случайно не взглянуть в лик Альфонсо.

Альфонсо безмолвствовал. Он вцепился в плечи Вэллоса, и смотрел куда-то мимо его, на несущуюся в них снеговую стену, которая, не унимаясь ни на мгновенье, все била и била их в лицо.

— Пойдем же. — повторил Вэлломир, однако, обычной уверенности не было в его голосе.

— Нет, подождите, подождите. — вздохнул Альфонсо. — …Ведь, неспроста же эта метель налетел.

— Ну, да! — усмехнулся Вэллиат. — Конечно же неспроста! Ее, должно быть, наслал некий злой волшебник, из этого э-э-э Валинора, вот он ждал-ждал, пока мы из крепости то выйдем, а, как вышли, он сразу на нас ее и набросил; вот, думает. как это интересно, чтобы оказались они в этом кружеве снежном!.. Нет — это все бредни! Снег он и есть снег, даже и очень сильный. Впрочем, ежели этот ветер ледяной нам мозги обморозит, так и волшебство какое-нибудь привидится…

Однако, он сам никуда не пошел, и все стоял-стоял, все выжидал чего-то. А метель все усиливалась — это было уже что-то небывалое: теперь, за стремительным темно-серым движеньем не было видно не то что на расстоянии десяти метров, но и собственной вытянутой руки уже было не разглядеть. Чтобы видеть лица друг друга, им пришлось приблизиться близко-близко, почти вплотную друг к другу.

— Давайте за руки возьмемся. — с дрожью в голосе предложил Эллиор.

Вэллос хотел было ответить что-то язвительное, но не успел, так как на всех навалился столь сильный ужас, что они, позабыв о собственных отношениях, поспешили взяться за руки, да покрепче.

— Как будто здесь, в этом снежище, сам дух синих гор летает! — усмехнулся обычной свой, омертвелой улыбкой Вэллос, и, как обычно, ни ему, ни кому-либо из окружающих, было совсем, от этой улыбки, не весело.

Жуть росла с каждым мгновеньем — и это был тот самый страх, когда знаешь, что, что-то стремительно приближается, что-то столь ужасающее, что от одного взгляда на это остановится сердце, что-то, что и представить себе нельзя. Все ближе и ближе — Вэллиан, едва разомкнул побелевшие губы, и проговорил своим сухим голосом:

— Все бредни: просто очень сильная метель, вот и испугались. И есть чего бояться: заметет — потом из под снега и не выберемся. Долго на месте то стоять будем. Хотя нет — лучше уж не идти. Где тут море? Грохнешься в эту черную водицу, обратно уже и не выберешься… Мне моя жизнь дорога — ведь, за нею ничего нет…

Он сам себя старался убедить, что ничего, кроме этого снегопада и нет, однако чувствие приближение неизведанного не покидало, и от этого он только больше злился: вот что-то темное стало выступать за спиною Альфонсо. Действительно: все больше и больше проступал некий темный контур.

— Действительно, тут кто-то есть! — усмехался Вэллос. — Эй, если ты призрак — лучше не подходи, потому что, тогда наш старший братец отдаст концы.

Какое-то странное, долгое это было приближение. Это темное пятно нарастало какими-то скачками — постепенно становилось черным, и вот, наконец, вырвалась пронзительно черная длань — нет — тут же исчезла, казалось — это им только показалось; казалось, что вообще это сон — хотя и наполненный болью и холодом…

Альфонсо приметил прямо рядом с собою некое движенье, резко голову обернул; и что же — голова — из снежного мрака выступила в круг их лиц окутанная темной вуалью голова, за длинными волосами он еще не видел лика, но уже знал, что это будет за лик, так как, много раз он этот лик и прежде видел — в своих ночных кошмарах, в воспоминаньях от которых он не мог отделаться. Вот ветер ударил, и густые пряди, совсем не соразмерно с этим резким ударом, плавно зашевелились, и вот уж откинулись назад: да — это был лик его матери. Она пристально на него смотрела, смотрела с укоризной, смотрела и с состраданием; ну а на левом виске ее застыло совсем маленькое темное пятнышко… Всегда во снах она смотрела она в безмолвии, а он, от ужаса, от боли душевной хотел заорать, но и крика то не выходило — его рот, словно бы залеплен чем-то был. Теперь, не во сне, а наяву, этот, пришедший из сна образ, внушал ему ужас еще больший — ужас, от которого мерк разум, от которого хотелось только пасть на колени, зажать голову, и кричать, кричать, кричать… А он даже шевельнуться не мог — все накапливал в себе, и неясно было, как его растрескавшееся тело, еще может выдерживать такое давление.

Никогда, во снах, она не разговаривала с ним, теперь, неожиданно, заговорила. Голос был ее — он сразу же узнал, словно бы мгновенье назад, в последний раз слышал, словно бы вовсе и не расставались они:

— Здравствуй, сын мой. Или не узнал свою мать? Как же ты мог забыть? Вот твоим братьям еще простительно, они то, хоть и видели меня, но были тогда совсем еще младенцами. Да как же ты мог забыть нашу последнюю встречу, разве же такие встречи забываются; разве же можно забыть то, как мы расстались, а? Альфонсо, сын мой, я не верю, что ты про последнюю встречу позабыл. Ну — неужели теперь и вспомнить не можешь?