Бусы из плодов шиповника

– Не спишь? – чуть хрипловатым голосом спросил Петр Ефимович, просовывая голову в образовавшееся пространство – уже умытый и причесанный. – Подходи на кухню, посидим маленько. А то женщины и до вечера могут проспать. А пить в одиночку – последнее дело.

На кухне, после того как я тоже умылся и причесался, мы с Петром Ефимовичем (а было уже двенадцать часов дня, почти обед, и, значит, с полуночи прошла половина суток первого дня года) мы слегка, по его словам, взбодрились, выпив по нескольку рюмок холодной водочки. Закусывая селедочкой с луком, очень вкусным домашним холодцом и прочими разносолами – рыжиками, солеными огурчиками, квашеной капустой – извлеченными отцом Галины из холодильника.

Петр Ефимович ни о чем не спрашивал, а просто, иногда, внимательно глядел на меня, будто изучая или находя что-то новое. И, видимо, угадывая мое не очень веселое настроение, он, время от времени наполняя рюмки водкой, произносил один и тот же тост: «Ну, будем…»

Хмель, впрочем, не брал. И забыться оттого никак не получалось. А от рюмки к рюмке становилось только еще хуже и тоскливее…

На кухне, тоже уже умытые и прибранные, одна за другой, вскоре появились Евгения Ивановна и Галина.

Застолье продолжилось, но уже с бефстрогановом и поджаристой, хрустящей картошечкой-фри. Все это Евгения Ивановна успела разогреть в большой сковороде на электроплите. Однако прежнего вчерашнего веселья, несмотря на все ухищрения Петра Ефимовича и на его витиеватые бодрые тосты, все-таки не получалось, будто все еще не до конца проснулись. А ближе к вечеру все и вовсе разбрелись по своим комнатам, не став даже смотреть по телевизору в гостиной новости, как это было по вечерам все предыдущие дни.

Я в своей комнате стал укладывать мою дорожную спортивную сумку и вдруг совсем неожиданно для себя улыбнулся, радуясь завтрашнему отъезду, который как будто мог решить все мои здешние проблемы. И, мысленно сказав себе: «Ну, вот и пришла пора уезжать», я с какой-то необычайной теплотой подумал о скорой встрече с родителями и сестрой, которых очень любил и которые любили меня. Подумал и о встрече со своими старинными, еще со школьной скамьи, друзьями, которых в Питере у меня еще не завелось. А, подумав обо всем этом и о своем предстоящем скором отъезде, мне отчего-то припомнились строки из стихотворения Иосифа Бродского: «Чем безнадежнее, тем даже как-то лучше…» А потом на ум пришли слова из песенки, которые я непроизвольно стал прокручивать в своей голове, укладывая вещи: «Все нас из дому гонят дела, дела, дела… Все нас из дому гонят дела, дела, дела… Понадежнее было бы рук твоих кольцо – покороче дорога бы мне назад была…» Однако ни кольца из рук Галины, ни надежды вернуться сюда опять у меня, увы, не было…

На следующий день некий бравый, правда, отнюдь не такой упитанный, как бравый солдат Швейк, а, напротив, худенький, несмотря на объемный бушлат на нем, солдатик, на военном газике, на котором он же рано утром отвез на службу Петра Ефимовича, по его распоряжению прибыл за мной, чтобы доставить на вокзал. Он даже попытался взять у меня мою дорожную сумку, чтобы донести до машины. Но я ему этого сделать не позволил.

В прихожей, когда из нее не получивший разрешения «помочь с вещами», исчез водитель газика, отправившийся к своей машине во дворе, Галина поцеловала меня в щеку. Причем так, как будто она целовала своего брата, притом не очень любимого.

– Ты меня извини, – сказала она, отстранившись. – Я с тобой на вокзал не поеду. Не люблю долгих проводов. («И снова все, как у режиссера Киры Муратовой…» – мелькнула у меня в голове мысль, с ее одноименными и такими хорошими фильмами. – Только теперь уже не «Короткие встречи» – они прошли, а «Долгие проводы».) Вот возьми. Это мама тебе собрала в дорогу. – И она почти насильно сунула мне в руку большой бумажный пакет с различной снедью. Пирожками с печенкой, бутербродами и бутылкой вина. – Это чтобы тебе не было грустно, – закончила она, указав глазами на бутылку отличного красного вина, когда я раскрыл пакет, чтобы посмотреть, что там. – В пакете есть и бумажные стаканчики, – отчего-то поспешно добавила Галина, словно спешила поскорее выпроводить меня из квартиры и остаться одной. – Ну, пока, – еще раз приложилась она к моей щеке, совсем уже холодным, протокольным, словно спешила поскорее выпроводить меня из квартиры и остаться одна, поцелуем…

Высадив меня у здания вокзала, газик, взвихривая за собой снежную пыль, лихо развернувшись на привокзальной площади, помчался в обратную сторону, в город.

А я вошел в гулкие и почти пустынные (мало было охотников куда-то ехать на второй день нового года) залы вокзала. И, несмотря на напутственные слова Галины не грустить, не то что грустил, но даже ощущал в себе какую-то стонущую во всем моем существе тоску. И во время обратной дороги, среди тех же белых полей, в мчащейся в Москву электричке, вздымающей по бокам вагона снежные вихри, состояние это не оставляло меня. И я все размышлял о том, что чего-то не успел, не сумел, сделать во время этой поездки в Серпухов. Что-то важное упустил…

И еще отчего-то мне то и дело припоминались то отдельные строки, то целые куплеты из песни Булата Окуджавы, «Прощание с новогодней елкой», которую я с таким вдохновением и такой безысходной грустью пел еще вчера. Особенно часто в моей голове крутились вот эти строки, которые я время от времени напевал себе под нос:

Синяя крона, малиновый ствол,звяканье шишек зеленых.Где-то по комнатам ветер прошел:

(И я с такой очевидной ясностью вспоминал большую, уютную квартиру Галины.)

Там поздравляли влюбленных.

(И влюбленными этими были, конечно же, я и она.)

Где-то он старые струны задел —Тянется их перекличка…Вот и январь накатил-налетел,Бешеный, как электричка.

«Да, именно так. Бешенный, как электричка, январь, подминающий под себя прошлое. Все, что уже минуло. И плохое и хорошее. И даже ту надежду, на новогоднее чудо», – нянчил я в голове подобные мысли, стараясь усыпить свою боль. И не предполагая даже прежде, что такое, эта вот безнадега, может настичь и меня. Всегда такого веселого и оптимистичного. Всегда гордившегося в глубине души своей, казалось, своей непоколебимой волей. Как будто скукожившейся теперь до малых размеров, почти испарившейся, ставшей неощутимой так же, как и тот стержень во мне, позволяющий прежде всегда держать спину прямо. В независимости от самых трудных и, казалось порою, безвыходных ситуаций.

Подобные мысли сопровождали меня всю дорогу до Москвы. И приободриться мне никак не удавалось. Но и раскисать совсем тоже не хотелось…

Прибыв в столицу и собрав остатки воли в кулак, я отправился на метро к своему приятелю Андрею Данилову, у которого собирался провести остаток дня и переночевать, не очень надеясь, впрочем, без предварительного звонка застать его дома.

С Андреем мы познакомились и подружились на Белом море, на биостанции Зоологического института, куда он приезжал как-то года три назад в командировку от журнала «Наука и жизнь» сделать серию репортажей «о молодых советских ученых и их открытиях». Открытий особых Андрею, конечно же, обнаружить на беломорской станции не удалось, а вот молодые ученые, в разряд которых он включил и меня, наличествовали в достаточном количестве.

Мне и на сей раз тоже повезло, как и в Серпухове, куда я тоже явился без предупреждения. Андрей оказался дома, как раз готовясь отобедать.

Мы с ним, чтобы не заморачиваться насчет еды и выпивки, растормошили пакет Галины.

Съев очень вкусные пирожки с печенкой, разогретые Андреем на сковороде, и запив их прекрасным португальским сухим вином, достали из пакета и прочие припасы – бутерброды с бужениной, сыром и зеленью. Присовокупив к ним теперь уже семисотграммовую бутылку водки «Столичная», извлеченную хозяином из домашнего холодильника.