Бусы из плодов шиповника

Показав все наглядно, что было воспринято Айну как ухаживание, отчего она даже потянулась ко мне, я продолжил декламацию, закончив стих на высокой ноте:

В моей душе лежит сокровище,И ключ поручен только мне!Ты, право, пьяное чудовище!Я знаю: истина в вине.

Честно говоря, в данный момент я сильно усомнился в том, что: «Истина в вине», поскольку мне стало плохо и я почувствовал почти неотвратимый приступ тошноты.

Мы с Айну скоренько свернули с Невского проспекта под арку Генерального штаба, на Дворцовую площадь. И здесь вольный ветер слегка притупил мое тошнотворное чувство. И мне даже стало будто бы немного легче. И даже хватило сил поднять очи к небу, точнее, к ангелу, стоящему на вершине Александрийского столпа, который безуспешно пытался разогнать своим крестом свинцовые тучи, низко проплывающие по небу и то и дело цепляющиеся за верхнюю часть креста.

Здесь мне и пришла в голову мысль дойти до Зоологического института. От нашей лаборатории у меня был ключ, и дежурный сторож наверняка пропустит меня внутрь, поскольку сотрудников института сторожа знали в лицо. А там мы сможем выпить с Айну крепкого кофе, и в случае повторного приступа тошноты, я смогу воспользоваться туалетом.

Повернувшись к Айну, я предложил ей выпить по чашечке крепкого кофе в нашей лаборатории, на что она с готовностью согласилась, по-видимому, снова восприняв это как мой коварный план по ее неминуемому соблазнению…

На Дворцовом мосту мне внезапно стало совсем плохо. Причем настолько, что удержать тошноту я в себе уже не мог. Поспешно опершись о перила моста и почти перевесившись через них, я не удержался и «хвастанул харчом». Туда, вниз, прямо в далекую текущую Неву. Заметив при этом краем глаза – и некую досаду и удивление на лице Айну, и то, как легкой и стремительной, пружинящей походкой, в идеально начищенных хромовых сапогах и ладно сидящей на нем шинели к нам спешит милиционер. И в этот самый миг я понял, что твердость носка его сапога я, скорее всего, скоро смогу ощутить своим копчиком.

– Что здесь происходит? – строго спросил старший лейтенант (на погонах у него было три звездочки), оглядывая нас обоих. Девушку в длинной – значительно ниже колен, расстегнутой дубленке и зеленоватого вида ее друга в спортивной куртке.

Айну что-то быстро начала объяснять молодому лейтенанту, причем по-фински. Иногда лишь с большим акцентом, видимо, специально делая это, показывая на меня, произнося что: «Мой друг, страшно устал. Ему плехо…»

– Идите отсюда, – уже миролюбивее сказал милиционер, указывая рукой на другую сторону моста, и значит, на другой берег Невы. На Стрелку Васильевского острова, где и располагался Зоологический институт, куда мы с Айну, собственно говоря, и направлялись.

Она взяла меня под руку, как больного, и мы с ней тронулись в путь, а милиционер, резко развернувшись, чуть ли не строевым шагом устремился к Эрмитажу. А дующий с его стороны резкими порывами ветер успел донести до нас его возмущенные слова, хоть и негромко, себе под нос, произнесенные:

– И когда это в Финляндии закончится сухой закон? А то эти финны в Питер приезжают только, чтобы надраться…

Перейдя мост, мы отчего-то пошли не налево, к дверям института, а свернули направо, к Ростральным колоннам…

Айну достала из своей сумочки влажные салфетки и тщательно вытерла мне губы и лицо. Потом протянула мне еще какой-то бутылек с зеленоватой жидкостью, чтобы я прополоскал рот. То же сделала и сама. А потом, будто теряя сознание, почти упала не меня, опирающегося спиной о парапет, всей своей сбитой, и отнюдь не пушиночной, фигурой, прильнув к моим влажным, чем-то приятно пахнущим после влажных салфеток и полоскания рта губам. И мы, словно обезумев, стали целоваться. Причем она весьма настойчиво то и дело старалась запахнуть меня длинными полами своей расстегнутой дубленки, отчего я всякий раз убеждался, что она довольно сильная девушка, с очень крепкими руками, которые так и старались вжать мое тело в ее. Сотворив из нас двоих нечто единое, неразделимое, как: «Народ и партия», о чем почти на всех углах тогда нас извещали столь бодрые лозунги…

Несколько раз потом, после этого нашего похода в кафе, встречаясь в общежитии, Айну приглашала меня на чай в свою комнату, расположенную в самом конце длинного коридора, с двумя противоположными друг другу рядами одинаковых дверей вдоль него. Но я всякий раз под тем или иным благовидным предлогом отказывался. И в конце концов она прекратила свои приглашения. И в дальнейшем, – при наших неизбежных, хоть и случайных, встречах на этаже или в холле общежития, или в столовой, – на мое бодрое: «Айну, привет!» только холодно кивала мне в ответ. А вскоре я заметил как, весело смеясь чему-то, в комнату Айну вместе с ней проследовал аспирант из Кутаиси – грузин Владимир Мдивани, который занимал комнату с еще одним математиком из Саратова напротив моей…

Отчего-то именно после этого случая в кафе «Три ступени», к входным дверям которого с Невского проспекта действительно вели лишь три широких ступени, я стал все чаще задумываться над тем, правильный ли я избрал путь, занимаясь наукой? Мое ли это призвание? И не пора ли мне снова из этого мрачноватого Петербурга вернуться домой? К идеально белому снегу, янтарным соснам, яркому солнцу, морозу, невероятно голубому бездонному небу.

Где-то в конце января я написал Галине длинное письмо, главным образом, о своей любви к ней, поскольку свое неопределенное положение мне было все тяжелее переносить. Хотелось ясности.

Однако ответа на это письмо я не получил.

Через какое-то время, скорее всего, уже в середине февраля, я написал ей еще одно письмо, уже довольно сухое, почти деловое, ироничное. (Отчего-то я не решался пойти на почту и заказать там междугородние переговоры, чтобы просто поговорить с ней.) В письме этом я уже не писал о своих чувствах, а как бы советовался с ней, словно с добрым товарищем. Высказав, в частности, свои сомнения по поводу аспирантуры и свое намерение бросить ее и заняться тем, к чему лежит душа. Писанием рассказов…

На это письмо ответ пришел быстро. Галина писала, что, по ее мнению, бросать аспирантуру, будучи успешно переаттестованным, уже на третий – заключительный, учебный год просто глупо. Надо, наоборот, поднатужиться и защитить диссертацию на соискание степени кандидата биологических наук. Тем более в таком солидном научном учреждении, как Зоологический институт.

«А к тому же ты уверен, Игорь, что именно литература – твое истинное призвание? А главное, что ты сможешь стать писателем?» – разумно спрашивала она в конце письма. И я понимал, что ответов на эти ее вопросы у меня нет. В тот период моей жизни я не был уверен ни в чем. А сухой, деловой, в лучшем случае дружеский тон ее письма – не более того – и вовсе привел меня в какое-то отупляющее уныние. Ведь письмо-то пришло, как я считал, ни от кого-нибудь, а от любимой девушки, которой я, похоже, в общем-то, не нужен и не интересен. И в котором я ожидал прочесть совсем другие строки.

Перечитав письмо еще раз и надеясь все же найти в нем хоть какие-то отголоски скрытой любви или нежности и не найдя ничего, я твердо решил – не набиваться больше Галине в женихи. Любовь, как милостыню, не выпрашивают. Это недостойно мужчины. Более того, я дал себе слово не думать о ней, а еще лучше – постараться забыть ее.

И еще я решил, вопреки любым, может быть, и неблагоприятным обстоятельствам, стать писателем. Причем не просто писателем, а известным писателем. Прежде, женившись на какой-нибудь порядочной девушке, которая полюбит меня и которую я постараюсь тоже полюбить. И назло всему и всем буду жить с ней счастливо.