Были деревья, вещие братья

Прислушиваясь к дневным голосам хутора, Хинд нерешительно топтался на месте. Не хотелось ему идти в суд, не по нутру ему это было, даже боязно.

Но отступать было некуда. День суда назначен на сегодня.

Он окликнул Яака, едва различимого в своем темном углу:

— Ну, ты готов?

— Я вот уже двадцать два года как готов,— раздалось с койки.— Готовые, чем теперь, я не стану.

— Думаешь?

Хинд надел грубошерстные, протертые на ладонях варежки, Паабу вязала их длинными осенними ночами, сидя у постели больного Юхана.

Он вышел во двор, и дверь за ним скрипнула жалобно и укоризненно. Со стороны Мыраского хутора дул в лицо пронзительный северный ветер. Запрягать лошадь Хинд не стал, пускай мерин передохнет немного, он и так за зиму отощал. Спорым шагом хозяин и батрак спустились с горы, прошли вдоль болота, миновали отсаскую развилку. На Кузнечном Острове, в ельнике, Яак трубно высморкался и резко бросил:

— Я тебя не боюсь.

— Дело твое,— ответил Хинд, не поворачивая головы.— Я не волк, чего меня бояться. Мне всего-то и надо, чтобы нас рассудили по справедливости.

— Чего тебе надо, я не знаю, а только я тебя не боюсь,— повторил батрак.

— По тебе хоть сам хозяин в оглобли становись, чай, хозяйство-то не твое.

— Тянешь в суд, ровно разбойника какого.

Местами дорога была занесена, без единого следа. Они с трудом пробирались вперед, спины у них взмокли, на лбу выступил пот. Все эти версты, что отделяли их от мызы, они прошли, не проронив ни слова.

Перед корчмой, у коновязи, они увидели гнедого мыраского жеребца, дергавшего клевер из торбы.

Слева, под горой, притулилось беленое двухэтажное здание винокуренного завода, к небу тянулась серая струйка дыма, из приоткрытой двери валил пар. Завод работал вовсю.

Справа, за деревянным мостом, на берегу Мельничного озера, вытянулся деревянный господский дом; вид у него был весьма обветшалый, штукатурка местами обвалилась, будто дом пострадал от землетрясения, трубы были старые,

развалившиеся, из одной вился едва приметный дымок.

— Глянь-ка, мамзели кофей варят…

Судейская помещалась в дальнем конце господского дома, напротив мельницы. Парни, робея, подошли к крыльцу потоптались немного, сбивая с постол снег, и наконец вошли в дверь. В холодных сенях, на длинной скамье, где время от времени пороли, сидел одноглазый сторож вихмаский Пеэтер, бывший одновременно судебным служителем, и ждал приказаний судей. Из судейской доносились хриплые голоса, в беленую, видавшую виды дверь тянуло едким табачным дымом из трубки лейгеского Виллема, заместителя судьи. Он подменял сегодня мыраского Сиймона, поскольку тот сейчас сам был истцом.

Парни боязливо присели на скамью — раскрасневшиеся от ходьбы обитатели Паленой Горы, между которыми легла тень несчастной кобылы,— сели и стали ждать. Мирской суд разбирал за дверью дело мыраского Сиймона и алаяниского Мярта.

Сиймон по фамилии Кайв пожаловался, что алаяниский хозяин, Мярт Йыкс, перешедший прошлой осенью в греко-католическую веру, подал жалобу русскому священнику на мыраского хозяина, который будто бы осквернил его веру.

Грузный управляющий мызы Мюллерсон, исполнявший обязанности писаря, а частенько и действительного судьи, сидел во главе стола; пыхтя и кряхтя, он листал судебник, затем перевел взгляд на тщедушного алаяниского хозяина и, дыша тяжело, со свистом, повелел:

— Мярт Йыкс, выкладывай!

— Значит, так,— начал мужичонка.— Минувшей осенью приехал это я из Тарту, привязал лошадь подле корчмы, хотел зайти обогреться, и тут мне навстречу выходит мыраский Сиймон и спрашивает: «Откуда путь?» А я ему и отвечаю, мол, из города, принял святое крещение. А он мне: «Ах, за собачьей верой ездил?!» — «Как так, это же самого царя вера». Он как загогочет да заорет: «Ну и кто ты теперь такой, крест у тебя — будто цепь у пса на шее, каждый возьмет и поведет, куда ему вздумается!» Да как дернет за крест, цепочка возьми и оборвись, крест же наземь упал.

— Теперь-то он у тебя опять на шее висит!

— Висит… Так ведь он все время должен на шее быть, как-никак святой крест…

Лица судей лютеранского вероисповедания посуровели и замкнулись.

— Что ты, Сиймон Кайв, можешь сказать в свое оправдание? — спросил Эверт Аялик, хозяин Отсаского хутора.— Признаешься ли, что сорвал крест с шеи Мярта Йыкса?

— Ничего я не срывал. Этого креста я и в глаза не видел,— отрезал Сиймон.

Мюллерсон подумал немного и хмуро спросил:

— Мярт Йыкс, у тебя свидетели есть?

— Темно было… — пробормотал мужичонка, понурив голову.

— Видал ли кто, как Сиймон с твоей груди крест сорвал? — допытывался управляющий.

— Лошадь видала…

Судьи криво усмехнулись.

— А люди-то что ж, не видали? — спросил Мюллерсон.

— Выходит, не видали,— вздохнул алаяниский хозяин.

Теперь подал голос сидящий за зерцалом коннуский

Андрее, человек с острым подбородком и прямым носом, вышедший в прошлом году из батраков в хозяева.

— Ты почему в канун Нового года лошадь не остановил, когда мы с судьей тебя кликнули, хотели про взлом магазин рассказать?

— Неправда это! — вспыхнул тщедушный Мярт.— Вот те крест, вранье все это! Когда вы хотели мою лошадь остановить, ты, Андрее, сказал: «Вяжите ему руки, он с паленогорским Раудсеппом бежать задумал и других подбивал». Вот как дело было в тот день…

— Ах ты, суду перечить! — заорал Мюллерсон.— Пеэтер! Всыпь ему двадцать…

Вихмаский Пеэтер вскочил со скамьи, деловито прошел в судейскую и, как ястреб цыпленка, схватил Мярта.

Вслед за ним, довольно ухмыляясь, вышел Сиймон.

Губы Яака шевелились. Бормотал он «Отче наш» или вспоминал впопыхах слова заклинания, кто его знает.

И тут из приоткрытой двери судейской раздался голос Эверта Аялика, бесстрастный, как сама судьба:

— Кто там из Паленой Горы, заходи!

Парни вздрогнули.

— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое,— пробормотал Хинд, стянул ушанку с головы и вошел внутрь.

Батрак поплелся за хозяином, на пороге он приостановился и быстро, уставясь в закопченный потолок судейской, пробормотал заклинание:

— Наше место свято и свято под нами!

После чего он отдал себя в распоряжение суда, смело, почти радостно взглянув на двуглавого орла, стоявшего на столе, за которым сидели судьи в своей парадной одежде с висящими на груди серебряными гербами.

Мюллерсон смерил парней холодным взглядом и сказал:

— Итак, Хинд Раудсепп, на твою лошадь свалилось дерево?

— Да,— кивнул Хинд.

— И как же это вашу лошадь угораздило? — поинтересовался лейгеский Биллем, сжимая в руке трубку.

— В прошлый четверг вечером.

— Яак Эли, ты признаешь себя виновным в том, что вовремя не отогнал лошадь, как хозяин велел?

— Нет, не признаю,— отрезал батрак.

Мюллерсон записал его слова на бумагу, отложил в сторону гусиное перо и лениво моргнул своими жабьими глазами.