Были деревья, вещие братья

— Говори правду, Яак Эли, не то всыплем тебе по первое число,— пригрозил он.

Батрак испуганно пустился в объяснения:

— Хозяин сказал, может, отгонишь Лаук, как бы дерево на нее не свалилось. Хребет-то у ней хрупкий, будто вербная веточка.

— Постой, — оборвал его Хинд.— Про хребет это ты потом сказал, когда уж лошадь околела.

— Ты еще вякнул, будто кто охнул,— принялся торопливо растолковывать Яак.— На меня еще эдак посмотрел. Да только это не я охнул.

— Кто же тогда охнул? — полюбопытствовал Эверт Аялик.

— Не знаю,— ответил батрак.

— Береженого и бог бережет,— быстро проговорил Аялик и потер, словно у него болели зубы, щеку, подстриженную с проседью бороду.

— Что же ты сказал там, под деревом? — спросил лейгеский Биллем, затянувшись доброй порцией дыма.

— Ежели бы…

— Что «ежели бы»? — просвистел управляющий.

— Ты еще вякнул, что «кабы»,—добавил Яак.

— Что вы несете! «Ежели бы» да «кабы» — говорите по-человечески! Не путайте у меня тут! — прикрикнул Мюллерсон.— Будете путать, назначим вам обоим соленых. Хинд Раудсепп, рассказывай толком, как ваша лошадь подохла?

— Налетел ветер, свалил дерево прямо на лошадь, хребет-то у нее жидкий, вот и переломился…

— Выходит, ветер и виноват, чего ж на суд его не позвали? — засмеялся управляющий, берясь за перо.

— Кабы дровни не зацепились, я бы лошадь отогнал,— неожиданно признался батрак.

— Что, их кто держал, что ли?

— Не знаю,— тихо ответил Хинд.

— Коли так, зовите на суд бога земли! — засмеялся коннуский Андрее.

Судьи и писарь испуганно взглянули на него: как смеет скалить зубы над такими вещами?

В судейской воцарилось какое-то гнетущее молчание. Эверт Аялик снова беспокойно потер подбородок.

— Суд предлагает вам поладить,— просипел наконец Мюллерсон.

Парни не двигались с места, стояли потупившись, каждый сам по себе.

— Долго ли еще ждать, ну давайте миритесь.

В душе Яака затеплилась искорка надежды, во всяком случае он пошевелил правой рукой, поднял ее, посмотрел на грязные обломанные ногти, будто впервые увидел, какие они запущенные и неопрятные, и взглянул исподлобья на хозяина.

Однако Хинд был по-прежнему непроницаем и хмур.

— Хинд Раудсепп тоже! Или у тебя рука отсохла? — съязвил Мюллерсон.

— Так ведь я же тогда без лошади останусь, буду точно пес без похлебки,— пробормотал Хинд уныло.

— Так и так ты останешься без лошади — и тяжба тебе поможет ровно мертвому припарки! Скажите громко, чтобы милостивый суд услыхал: мы поладили!

— Мы поладили, — повторил Яак.

Хинд был тяжелее на подъем. Наконец выдавил и он:

— Мы поладили.

Вяло, невесело пожал он руку Яака.

— Порядок! — похвалил управляющий и обратился к Аялику: — Эверт, сколько могла стоить паленогорская лошадь, ты ведь ее видел?

— Как же, как же, с моего двора все видать! Что там говорить, жалкая была лошаденка, исхудалая, облезлая; как не видать — видал. Стоить она могла самое большое двенадцать рублей.

Мюллерсон запыхтел, закряхтел, завозился на стуле, потом объявил:

— Сделаем так: оценим лошадь в десять рублей, тогда вам не придется идти в орднунгсгерихт, и наш приговор будет отвечать букве закона. А поелику вы равно виноваты, то и наказание поделите пополам, назначим каждому по пяти рублей. Батрак Яак Эли, ты можешь выплатить хозяину свою долю?

— Нет, не могу,— выдохнул Яак.

Управляющий подумал немного.

— Коли так, будешь батрачить на Хинда Раудсеппа до той поры, пока не отработаешь пять рублей. Ну что, по рукам?

Батрак молчал.

— Яак Эли, отвечай так, чтобы суд слышал: ты понял, что должен батрачить в Паленой Горе до тех пор, пока не отработаешь пять рублей?

— Я и так батрачу,— нехотя отозвался Яак.

— И дальше будешь,— подтвердил Мюллерсон.

— Вы довольны решением суда? — спросил Эверт Аялик.

— Довольны, — откликнулся Хинд.

— Ну ступайте, обмойте примирение,— сказал управляющий и принялся записывать решение суда.

Парни попрощались, надели шапки и вышли. За ними последовал и коннуский Андрее, должен же кто-то из судей присутствовать при наказании алаяниского Мярта, к тому же Андресу всегда нравилось смотреть на чужие страдания. Не успели Хинд с Яаком выйти на дорогу, как со двора понеслись истошные вопли.

САМОСУД

Гнедой жеребец мыраского Сиймона по-прежнему копытил землю возле корчмы, а сам хозяин, наглый и самоуверенный, сидел за длинным столом в пустой избе за кружкой пива. Увидев в дверях паленогорских, он окликнул Яака, батрачившего в прошлом году в Мыра:

— Ну что, цела твоя шкура?

— Цела,— ухмыльнулся Яак.— Только вот платить назначили.

В углу топилась печь, хвойные ветки с треском разбрасывали искры, кровавые блики огня таинственно мелькали на кирпичном полу: что-то происходит, нет, не происходит, обязательно произойдет, сегодня или завтра, не может быть, чтобы не произошло.

Батрак присел на длинную скамью. Хинд же прошел к стойке и бросил корчмарю:

— Две стопки водки!

Из кружки выпорхнула светлая птица радости и метнулась, прошелестев крыльями, под самый потолок. Хинд оглянулся. Может, то был шелест крыльев перелетных птиц под блеклым весенним небом, высоко над полями, горами и лесами!

Нет, то были не птицы, а его мечты. Молодые и дерзкие, они шумели, вырвавшись на мгновенье из серой клетки нищеты. Бледный, без единой кровинки на щеках, распахнул он полы тулупа:

— Помянем Лаук!

— Будь по-твоему,— согласился батрак.

И они глотнули огненной воды.

Взгляд хозяина остановился на рваном тулупе Яака.

— Ты ровно общипанная ворона,— сказал он. Подумал о чем-то и добавил, расчувствовавшись: — Слышь, я справлю тебе новую шубу!

— Шубу? — навострил батрак свои маленькие уши.

— У меня на чердаке овчина припасена, несколько шкур, еще от отца осталась, чего ей зря лежать, того гляди моль побьет, лучше уж я тебе шубу сделаю. Чья бы вина ни была, больше мы про нее толковать не будем, лошади нет, суд свой приговор вынес. Шубу я тебе справлю просто так, задарма, подарю в знак примирения.

— Обмоем шубу,— засмеялся Яак и, чокнувшись с Хин-дом, выпил.

— Обмоем шубу в знак полного примирения,— подтвердил хозяин.

После чего они встали, собираясь уходить.