Было записано

Вскрикивает мой товарищ, орошая снег кровью в падении.

Я уже повержен и скриплю в бессилии зубами.

Что за бесславный поход за дровами! Лицо и все тело горели так, что я не чувствовал холода. Лишь прикрывал ладонями причинное место и крутил головой, чтобы запомнить дорогу. Любая попытка проронить хоть слово, немедленно прерывалась самым беспощадным образом — ударом прикладом по ребрам.

Мы отошли метров двести от места побоища. Горцы свалили в кучу прихваченный хабар — полушубки, сапоги, папахи, сорванные с меня и с моих погибших сослуживцев. Туда же покидали топоры и одно ружье с примкнутым штыком. Остальные бросили: в горах к кремневым пукалкам урусов относились с пренебрежением.

Меня заставили опуститься на землю. Перебросились гортанными звуками, имитирующими человеческую речь. Кто они? Осетины? Ингуши? Чеченцы-кистинцы? Или лезгины, сорвавшиеся в набег из-за голода в горах? Какая разница! Я теперь пленник. Несчастный кавказский пленник, которому уготованы кандалы и жизнь на положении раба в бедном горном ауле. И до которого никому не будет дела, кроме его семьи. Придется Тамаре собирать выкуп. Как же это не кстати!

«Боже! О чем я думаю? Что за чушь лезет в голову?»

Я задрожал. Холод, наконец, до меня добрался. Смотрел в спины помчавшихся куда-то большими прыжками налетчиков, оставив со мной здоровенного, заросшего волосами горца, сидевшего на корточках. Наверное, рванули за лошадьми.

Охранник выглядел как очень большой медведь. Туповатый. По крайней мере, таковым казался из-за своего безразличного взгляда. Пялился в направлении убежавших горцев, не обращая внимания ни на меня, ни на горный лесной склон, где остались лежать порубленные русские.

Мне пришлось крепко себя растереть. Уже начал дрожать.

— Ты кто, осетин? — спросил горца по-турецки. — Мне холодно! Можно взять полушубок?

Он перевел на меня свои глаза. Глупо оскалился. Я встал и сделал шаг в сторону сваленной в кучу одежды. Энергично потер себе грудь, показывая, как мне холодно. Он глухо заворчал, не делая и попытки подняться. Видимо, вид голого дрожащего уруса его не впечатлил. Безволосая обезьяна — что с нее взять!

Настолько уверен в своей силе? Это ты зря! Напрасно недооцениваешь меня, Зелим-бея заговоренного!

Сделал еще шаг в сторону теплой одежды. Горец начал вставать. Поздно! Я бросился к ружью, схватил и быстро нацелил штык на охранника. Он шагнул ко мне, злобно ощерившись. Настоящая гора, а не человек.

Получай! Я выбросил вперед ружье в противоход. Штык вошел в грудь противника, словно в масло. Он сам мне помог, насадившись на острое жало, как на шампур. Зарычал. Продолжил давить. Тянулся ко мне своими лапищами. Я силился его оттолкнуть.

Тщетно! Эту глыбу ничем не свернешь! Он все тянулся и тянулся ко мне, молча, без крика и стона, — лишь длина ружья не давала ему меня схватить. Мои ноги заскользили назад. Не было никакой возможности разорвать нашу смертельную связку. И рана, казалось, вовсе не беспокоила этого медведя!

Я провернул ружье. Штырь, фиксирующий штык, освободился. Дернул оружие назад, отскакивая в сторону. Горец потерял равновесие и рухнул лицом вперед.

Аривидерчи, Рома!

Я развернулся и понесся к своим, сверкая отмороженным задом. Туда, где уже раздавались крики солдат, потерявших своих товарищей.

Боже, какой позор! Мечтал о Георгиевском кресте, а вернусь в свою часть с голой жопой!

… В конце апреля, когда большая часть нашего батальона уже отправилась в Манглис, мою роту подняли по тревоге. Мы приводили себя в порядок в казармах в окрестностях Владикавказа, изрядно поизносившись за время экспедиции. Особенно досталось мне, оставшегося даже без исподнего. Когда я синий, дрожащий, исцарапанный и весь в синяках предстал пред очи командира после своего эпичного побега, он лишь крякнул.

— За потерянную одежду вычту из жалования! Что ружье сохранили, это вы молодец! Поставим вас в пример остальным.

Тревога была не ложной. Еще в начале апреля огромная многотысячная банда Шамиля появилась в окрестностях Назрани. Имам вел переговоры с ингушскими старейшинами, которые морочили ему голову, обещая покорность, а сами уводили свои семьи в русскую крепость. Лидер кавказского газавата жег в отместку окрестные аулы, захватывал скот, пленных и аманатов, забирал продовольствие. Подполковник Нестеров выжидал, надеясь на прибытие владикавказского гарнизона. Ингушские и осетинские милиционеры завязали ожесточенный бой с мюридами и смогли нанести им поражение. Шамиль отступил. Русские, ингуши и осетины праздновали победу.

Через три недели Ахверды-Магома повторил набег. Он не стал заигрывать с предателями-ингушами, а обрушился на Военно-Грузинскую дорогу. Захватив богатую добычу, двинулся обратно, гоня огромные стада скота и сотни пленных. Подполковник Нестеров бросился в погоню, вызвав подкрепления из Владикавказа.

Мы двигались быстрым маршем в сторону Назрани и далее в Чечню вместе с батальоном владикавказцев. Я и помыслить не мог, что возможна такая скорость пешкодралом[3]. Люди не роптали. Все понимали: положение аховое. Многих захватили в плен. Нужно спасать своих.

29 апреля добрались до нестеровского отряда. Он стоял на берегу Сунжи. На другом — уставшая партия Ахверды-Магомы, обремененная обозом и вставшая на вынужденную ночевку, чтобы дать отдых изнуренным лошадям. С нашим прибытием численное преимущество склонилось на сторону русских. И артиллерии было предостаточно. Все ждали приказа к атаке.

Я стоял в ротном строю у самого уреза воды. Волновался. Вот он — шанс отличиться! Объехать на вороных приказ Чернышева не пускать меня в бой!

С противоположного берега доносилось мычание и блеяние баранты, женский плач. Эти звуки заставляли сжиматься сердце. Что ждет этих несчастных, если мы не вмешаемся?

— Чего стоим? Почему не атакуем? — шептались солдаты.

Приказа все не было.

Рассвело. На наших глазах чеченцы спокойно выдвигались в сторону дремучих лесов чеченского плоскогорья, которые укроют их от преследователей. Русский отряд оставался без движения.

— Ваше Благородие! — обратился я, не выдержав, к ротному. — Что за безумная пассивность?!

Ротный скривился, будто лимон раскусил.

— Всю ночь убеждали Нестерова атаковать. Он не решился.

— Но люди…

— Молчите, Константин Спиридонович! И без вас тошно!

А мне-то как тошно! Когда еще представится случай принять участие в жарком деле?! Надежды таяли быстрее весеннего снега в горах.

— Барабанщик! — резко бросил ротный. — Стучать «Отбой».

Отряд Нестерова, не приняв боя и погубив плененных женщин, возвращался в Назрань.

Военный министр получил победную реляцию, и подполковник Нестеров стал полковником.

[1] Лишь в 1844 г. был издан именной указ о замене освобождённым от телесного наказания шпицрутенов на тюремное заключение, арестантские роты или ссылку в Сибирь и на каторжные работы в зависимости от тяжести преступления. Шпицрутен только назывался палкой. На самом деле это тонкий прут из ивняка. Три прута должны были помещаться в ружейное дуло.