Былые
Шрифт:
— От кого из вас, тварей, я понесла?
— А, я понимаю. Ото всех. — Она посмотрела на Гертруду, склонила голову и дотронулась до спиленного края на губе.
— То есть ты хочешь сказать, вы трахали по очереди.
Через сырое пятно на ковре в ее кости проник последний холод. Жаба стала тяжелее и беспокойней.
— Потому что мы любим тебя, — сказала Аклия.
Жаба дрогнула.
— Ч-ч-что?
— Потому что нас просили собрать наши жидкости и переработать их для тебя.
— Но вы меня изнасиловали.
Бакелитка задумалась над словом.
— Нет, мы тебя не неволили.
Жаба ужалась до лягушки.
— Как в детстве? Что это значит? — Гертруда села с затекшей спиной.
— Мы знали тебя всю твою жизнь. Ты не должна помнить.
Гертруда Тульп поднялась и сказала:
— Я не понимаю.
— Дражайшая, почему, по-твоему, тебя так привлек этот дом? Что о нем говорили твои родители? Почему они проявили такое понимание, когда ты переехала сюда жить «одна»?
От сердца отвалился осколок вины.
— Отец, — сказала она.
— Да, и твой дед. Тульпы, как и другие в гильдии, были нашими друзьями на протяжении десятилетий. Этот город основан на нашем сосуществовании.
Вытек весь триумф молодой жизни Гертруды. Преуменьшилось ее владение Кюлер-Бруннен. Когда гнев проходит все степени, когда он сменяет направление, то часто удваивается в силе и воле. Она невольно улыбнулась Аклии, когда ярость метнулась в сторону отца.
— Как я вас забыла? Как я могла забыть так много?
Аклия подошла, заглянула ей в глаза и протянула ладонь. Гертруда взяла ее и успокоилась прохладной твердостью. На лестничную площадку они вышли рука об руку. Там было тихо и бессмысленно. Вместе они сели на ступеньку.
— Под нами — древний колодец. Он напрямую стыкуется с Ворром. Вода — глубоко под землей, где ее не коснется ни один человек. У нее есть свойства отсутствия, — сказала Аклия с нажимом, похожим на гордость.
— Вы поили меня этой водой?
— Поили? Нет. Ее нельзя пить. Этой ошибке мы научились на других.
— Каких других?
— Неправильных.
— Каких неправильных?
— Verloren. Тех, кого вы зовете лимбоя.
Глава двадцать пятая
Шуман сидел на длинной деревянной скамье. В этот раз ошибок не будет — профессор потребовал, чтобы от необъявленного прибытия в приемную его забрал Бэррэтт и только Бэррэтт. Всклокоченный доктор пожал ручку Гектора, переусердствовав с напором.
— Мы можем начать в комнате пациента 126, пожалуйста?
— Да-да, конечно, профессор, сюда, прошу, — заикался Бэррэтт.
Длинный проход верхнего коридора нырял в ту же невозможную перспективу, что и прежде. Они спешили вперед, иногда Гектор мешкал из-за одышки и чуть не терял суетливого врача. К ним обращались пациенты, говорили вопросы и задавали ответы. Помахал Кошатник, и Гектор встал.
— Как ваши дела, мистер… э-э…
— Уэйн, — вмешался Бэррэтт.
— Да, мистер Уэйн, как ваша новая картина?
Кошатник наклонился, пока они чуть не соприкоснулись носами. Он был одного роста с Гектором и таким же красавцем — вернее, был им раньше. Он отличался угловатым, остро вырезанным лицом с раскосыми, добрыми глазами, полными меланхолии.
Гектор гадал, не еврей ли он. Изгиб лица шел вертикально, округляя лоб и подбородок от отвесного носа. Аккуратно подстриженные усики выступали за контуры тонкой челюсти. Гектор спросил себя, не считал ли Уэйн их кошачьими вибриссами.— Очень шипасто, — сказал художник. — Извольте видеть.
Бэррэтт смешался из-за смены направления, но не стал жаловаться на желание профессора взглянуть на новые картины. Перед кроватью Уэйна стояли три новых ярких работы — так, чтобы он мог их видеть перед сном.
— Хм-м, — сказал Гектор, поглаживая подбородок. — И правда шипасто.
Портреты закладывали вираж от почти нормальной кошки до бестии с зазубренными контурами и совиными очами, чей узор топорщился и вскидывался в повторяющихся геометрических выкриках энергии. Точно контуры ожили и разбились на связанные и самокопирующиеся симметричные кляксы самих себя. В другие времена их бы назвали фрактальными. Краски были дикими и бешеными, излучались электрическими, кислотными ударными волнами.
— Свирепые создания, — сказал Гектор.
— А у него есть вкус, — добавил Уэйн, обращаясь к кошке, затем повернулся обратно к Гектору. — Вы уже приходили вместе с Николасом, интересовались.
— Верно. Вы его сегодня видели?
Кошатник подергал себя за усики.
— Каверзный вопрос, — сказал он и взял клочок бумаги. — Возвращайтесь позже.
Мрачная каморка показалась вдвое более пустой, когда Гектор спроецировал в ее узкую неподвижность сияющего улыбкой отсутствующего Николаса. Все было точно таким же. Отвратительно казенным, за исключением радио и наушников.
— Где он хранит свою картинку, о которой вы мне рассказывали? Блейка?
Они перерыли все. Ни следа.
— Значит, забрал с собой? — спросил Бэррэтт.
— Понятия не имею, доктор, он же ваш пациент, но вы сами говорили, что это самое драгоценное его имущество.
Бэррэтт был сбит с толку.
— Так и есть, картинка да радио.
Бэррэтт заглянул под детектор, проверить, не может ли она лежать там. Замер и медленно опустил голову к радио. Затем к наушникам.
— Включено, — сказал он. — Все еще включено.
— Что там? — спросил Гектор, не думая по-настоящему, что эта раздражающая игрушка может иметь значение.
— Не знаю, — сказал Бэррэтт. — Голос. Кажется, на немецком, — он протянул скелетную металлическую клипсу, словно это неведомая и подозрительная форма жизни. Гектор аккуратно поместил ее в ухо, памятуя о предыдущем опыте. Затем нахмурился и прислушался внимательнее. Металлический голос внутри кричал откуда-то издалека. Лицо Гектора изменилось. Бэррэтт смотрел и не понимал. Глаза старика больше не регистрировали его присутствие. Он остался совсем один, падал внутрь, навстречу проклятию. Только дважды доктор видел подобное раньше. В палатах. Это было осознание. Осознание, очищенное от любых защитных слоев иллюзии. Осознание трагически страдающего, что он в самом деле безумен. Молниеносная вспышка понимания, отвратительное и полное отражение самого себя. Проблеск ужасающего будущего, терзающего неизменными годами впереди. Гектор осел на кровать и выронил наушники на пол.