Былые

Сет отвернулся — его отвлек ветер, каким-то образом забравшийся в дом, и он слышал, как тот усиливается между полами.

— Те изгибы, которые принимают их тела, останутся с ними навсегда — это уникальная деформация, как линии на пальцах или память в костях.

Гертруда недослышала половину, потому что боль и давление торопили толчками ее кровь, давили на барабанные перепонки, пока младенец бурился наружу.

— Вот и он, — сказала Лулува. Ее сильные бурые пальцы в толстых красных резиновых перчатках взялись за головку.

— Тужься, и я потяну, — сказала Лулува, и между схватками Гертруду охватил ужасный страх, что эти бурые механические пальцы слишком сильны. Она рожала впервые, и жестоко отдававшиеся в теле усилия робота казались избыточными. Она представила, что головка останется в руках Лулувы, пока между ног все еще силится родиться позвоночный пенек шеи.

Только она уверилась, что уже чувствует бьющую на бедра кровь, как младенец вывернулся и оказался целиком в аккуратной хватке Лулувы.

— Родился! — воскликнула та, и ее трепещущий голос достиг нового крещендо.

Боль пробила пол, а все чувства Гертруды вернулись на место.

— Он жив?

— Да, да, и это девочка.

— Дайте ее мне… нет. Стойте, сколько у нее глаз?

— Два, и они прекрасны, как твои.

Лулува поднесла в сухие руки матери скользко-мокрую радость, и за дальнейшим Родичи наблюдали с недоумением, из-за которого мечтали о более крупном органе понимания или хотя бы слезных железах.

Сет единственный ощутил в ту ночь что-то еще. Возможно, потому что был создан по подобию мужчины. Он слышал, как ветер одновременно достиг чердака и подвала. Он чувствовал, как встречные волны воздуха выключили неведомый рубильник в нем, но включили в глазах кормящегося младенца, приклеенного к груди матери испариной, кровью, слезами, надеждой, молоком и ужасом.

Глава третья

Измаил смотрел на город из высокого северного окна в библиотеке Лор. На Эссенвальд ложились сумерки, притянутые, словно магнетизмом ночи, к великой черной тени Ворра, как будто проглотившей уединенный город. В том лесу англичанин Уильямс спас Измаила и даже даровал свои фамилию и живой лук. Когда Измаил нашел дорогу в жилище Лор, лук он оставил позади; ладони покалывало от воспоминаний, но сердце не чувствовало ничего. Дни охоты для него закончились, но назревало что-то еще.

Вперившись наружу, он дотронулся до шрамов на лице и нащупал слепой глаз, вшитый, дабы исправить то, что ему всегда казалось проклятьем природы. Он больше не циклоп, и благодарить за то следовало шамана Небсуила. С тех пор они не виделись. И хоть минул почти год, воспоминания как будто изнывали все глубже и дольше, скользя между притяжением и отвращением. Словно читая его мысли, на другой стороне Ворра замерцала далекая буря, рассылая разряды молний в лиловые тучи.

Измаил знал, что не похож ни на одно из встреченных существ. Он один-одинешенек в этом зыбком, неопределенном мире. Молодой человек с лицом древним, как грех. Операция Небсуила не убрала уникальность, лишь замаскировала для других. Второй глаз стал бутафорией. Он был, и был жив, но не связан с мозгом. Людям нипочем не понять силу, которую даровало единственное око. Его зрение — не вывернутая рогатка, как у них. Из-за злой шутки творения их оптические нервы перехлестывались: правый глаз присоединялся к левому полушарию, левый глаз — к правому полушарию. У него не было такой путаницы. Только единая ясность, прямая линия от зрения к нерассеченному разуму.

Буря надвигалась, вспышки мчались через деревья навстречу затаившемуся городу, нависали и наползали на Эссенвальдский собор, возведенный по образу Кельнского — меньше размером, но в этом окружении столь же внушительный. В окне промелькнуло отражение Измаила. За тонким стеклом раскатилось первое бормотание грома, и теплый ухмыляющийся ветер тряхнул с призрачным трепетом бледный эвкалипт.

Измаил знал, чем он не был, но не чем был. В Ворр он вошел, так как все знали, что там проживают другие одноглазые существа. Впрочем, к счастью, он не состоит в родстве с так называемыми антропофагами — коренастыми людоедскими кошмарами, рыскавшими по бесконечной чаще. Измаил уже встречался и жил с мужчинами, женщинами, чудовищами, машинами, животными, привидениями и чем-то средним между ними, но знал, что явно не является никем из них. Все вокруг ведало свою родословную. Понимало свое место в мире. Лес и город представляли собой упорядоченные карты межпоколенческой организации, где все знало свое положение и релевантность в пищевой цепи. Он же находился за пределами.

Ошеломительный масштаб потребности Сирены начинал удушать. Выживание в Ворре подарило вкус испытания, потребность в риске, и они казались единственным инструментом, чтобы раскопать свое неведомое происхождение. Здесь же поговорить о себе было не с кем. Хотелось проведать Родичей, но Измаил не рвался в дом номер 4 по Кюлер-Бруннен из страха, что придется свидеться с Гертрудой. Он начинал поистине презирать мелочность быта и отсутствие цели своего существования, которая, как верил Измаил, ему нужна. А все эти люди настолько проникнуты неизбежностью, настолько заперты в уюте своих семей, что влачат плоскую механическую жизнь. Его происхождение должно быть куда более экзотичным и динамичным. Он уникален, и жизнь у него должна быть под стать.

Однако он собирал байки о другой форме жизни, якобы укрытой в Ворре. Их называли Былыми. Больше всего об этих неуловимых сущностях ведал Небсуил, но его знание запятнали опаска и подозрение. Во время выздоровления после операции Измаил кое-что вычитал в доме старого колдуна об их мифологии и встречах с ними. Но в богатой библиотеке старика нашлось больше картинок, чем слов. Всякий раз, стоило Измаилу поднять тему, Небсуил ворчал и занимал позицию осторожной неприязни. Его орбиту отрицаний покинуло всего несколько простейших фактов. Так Измаил узнал, что, согласно легендам, Былые — это ангелы, ниспосланные Богом на Землю стеречь древо познания в Эдемском саду. А когда Адам совершил первый грех, Бог разгневался из-за их презренной неудачи. Отвернулся от них и позабыл.

За века отчаяния они выродились или запустили себя, предавшись беспутному разложению. Преображаясь обликом и смыслом, стараясь умереть или стать ничем. На некоторых иллюстрациях в книгах они изображались в перьях. Кора и сучья под кожей, узлистые лозы и шипы — в мехе и волосах. Что Небсуил все-таки выдал, так это что среди них не найти двух одинаковых. Отчасти проклятие изгнания подразумевало, что они остаются в одиночестве и разными путями все более отчуждаются друг от друга. Общим было лишь их желание сгинуть. Спрятаться в дичайшей глуши Ворра, а порою зарыться под землю в тщетной надежде, что сон выльется в спячку, а спячка поторопит смерть.

В другом конце библиотеки вошла Сирена. Она всмотрелась в задумчивую фигуру у окна, пытаясь прочитать контуры и глубины его уникального тела и непостижимой странности. Его колебания между страстью и отдаленностью. Она не знала и не умела предсказать реакции их обоих друг на друга, вечно склонявшиеся и скакавшие меж пышной экзотикой и припадками меланхолии.

Сексуальный аппетит Измаила снова возрос. Свой напор он сменил на выдержку. Она страшилась, что он доискивается в ней слабости, а он боялся наткнуться на границы собственных воображения и чувств. Втайне каждый желал страха другого. Их тела изнемогали средь книг и тишины умственной концентрации. Это дарило обоим приятную, излохмаченную и вознаграждающую дистанцию между друг другом. Она сняла с полки Геродота. Спустя секунды ее утробу охватило новое ощущение. Оно противоречило перекатывающейся неугомонной боли, вызванной их занятиями любовью. Отличалось от нытья яичников, что порою ревели и стискивали все ее существо. Оно было гудением откуда-то извне. Посланием глубочайших барабанов. Пониманием, какое не услышать ни одному мужчине. Сирена поняла, что это наверняка весть Гертруды, и знала, о чем гласит эта весть. Не говоря ни слова, оставила библиотеку и вышла на балкон.

От бури разило Ворром, и это ощущение отделяло Сирену ото всего. Она стояла у орнаментального парапета и взирала на дикость, что извивалась и билась внизу. Духота от племен и их смыслов, от живности, процветавших где-то за дрожащей губой этого искусственного города. Они плоть от плоти Ворра — огромного, первобытного, без малейшего любопытства ко всему прямоходящему.

Она прошла по балкону прямо навстречу ветру — куда ее всегда вел слух, когда она была слепа, лицом к шпилям собора. Осмотрела их видимые свойства и признала их за неуместные и старомодно вульгарные в сравнении со всем остальным здесь обитавшим. Живот снова дрогнул, и Сирена представила себе старый дом в тени этих шпилей. Представила Гертруду и ее родовые муки, будущее и все следствия. Спросила себя, почему мужчина, с которым она живет, ни разу не поинтересовался о растущем зародыше, в котором вполне может бежать его кровь. Сирена держала в себе эту боль за свою подругу. Крепко держала щитом против более глубоких боли и вопросов, хотя главным образом сама крепилась против будущего. Но не против бури.