Былые

— Кто… — начал Тадеуш и осознал, что не знал или не смел задать остаток вопроса.

Фигура чуть сдвинулась так, что солнце оказалось прямо за ней. Тадеуш различал за переливающейся водой только силуэт человеческого роста. Выглядел тот высоким, худым и неестественно неподвижным. Человек ли это? Быть может, лишь статуя и обман зрения. Тут оно снова сдвинулось, и теперь в уравнении возник страх. То было движение нетвердого тела. Не человека, переминающегося с ноги на ногу. Оно парило, размывалось, как дым или стая далеких птиц либо вспугнутых насекомых, распадаясь и снова перестраиваясь на другом месте. Тадеуш хватался за известные объяснения, где самым очевидным оставалась зрительная иллюзия воды и света. Но его солнечное сплетение подсказывало, что это жалкое оправдание. То, что стоит с другой стороны фонтана, не имеет простого имени и уж точно не феномен, рожденный из недопонимания. И Тадеуш бросил попытки. Перестал думать и предался ужасу, зная, что не он случайно впустил это существо на склад и в этот сад. Вовсе не миазм, столь пристально следивший из-за воды, здесь посторонний.

Тадеуш прирос к месту. Наблюдал, как синяя фигура огибает фонтан и направляется к нему. Движение можно было уловить лишь уголком глаза. Стоило взглянуть прямо, как фигура оставалась на месте и таращилась в ответ. Так что Тадеуш закрыл глаза и принялся ждать. Плеск воды перебивался другим звуком. Слабым жужжанием машины, словно от внутренностей автоматона. Ему доводилось слышать часовой механизм в детстве, когда повезло посетить дом одного бюргера — это был рождественский подарок для бедных рабочих и их семей. Эта же версия казалась быстрее, настойчивее, плавнее. Сущность приблизилась, и Тадеуш открыл глаза, липкие от страха, заглянул в ухмыляющееся лицо из газа и тысяч шестеренок.

Синева была не плащом, но клубящейся оболочкой из густого текучего газа или дыма. Казалось, существо вихрями кружит слои пара, не толще кожи, вокруг своего внутреннего веретена — неустанного мотора. Хитросплетения колесиков, храповиков и шестерней поднимались к лицу, как будто целиком составленному из действующих и тикающих деталей. Здесь синий туман был тоньше всего, окутывал и обнимал подрагивающие внутренности жидкой кожей-смазкой. В улыбающемся лице было что-то знакомое, Тадеуш уже видел нечто подобное. Очевидно человеческое, но перекошенное или подкрашенное обликом другого зверя. Сверчок, вспомнилось внезапно, сверчок из рисунков в его детских книжках. Сверчок, что ходит и одевается как человек. Ужас, изменивший осанку Тадеуша, внезапно отпустил. Улыбчивое создание подменило страх на интерес. Глаза его были прозрачным стеклом, порою заливавшимся синим, словно переполняясь подцвеченным дымом и обретая выразительность. Челюсти открылись, обнажая зубы из того же стекла или хрусталя. За ними шло вращение: во рту катались и дергались тонкие пряди синевы. К зияющему рту поднялись тонкие талантливые механизмы рук. Они жужжали с другим тембром. Тадеуш сглотнул, пока пальцы из металла и кости шарили во рту, а глаза моргали и подмигивали на кокетливый и театральный манер. Существо наблюдало за ним, подцепив глубоко во рту ленточку и мало-помалу вытащив ее наружу белой телеграфной лентой. Выщипывая, словно язык, натягивая за пределами раскрытых челюстей. Оно поворотило голову, чтобы внедрить сей момент в зрение Тадеуша. Кивнуло в знак того, что Тадеушу надо посмотреть на вытянутую ленту. Он попытался разобрать написанные на полоске буквы. Существо кивнуло иначе, уже одобрительно. Язык на ленте был ему неизвестен. Тадеуш прищурился, пытаясь распознать бессмысленные каракули, и почувствовал себя дураком.

Солнце растирало массивный кирпичный утес перед ним до яркого румянца, отвлекая от невозможной задачи прочтения трясущихся закорючек. Свет, клокочущий за свитком, поторопил отвечать. Тадеуш понял команду и отвел глаза от светящейся кирпичной громады. Снова отсутствующе взглянул на подвижный текст и пробормотал:

— Я не понимаю, это не мой язык.

По синеве пробежала волна новых контуров, на миг сменивших ее рост, вес и то, что могло быть характером, затем опять полезла в рот, вытягивая новый текст.

Слова выглядели иначе, но прочесть он их по-прежнему не мог.

— Это все еще не мой язык, — сказал Тадеуш, чувствуя, как его целеустремленность мутнеет от неполноценности, раздражения и смятения.

Он уже хотел снова заговорить, когда по саду пронесся сильный ветер. Существо оказалось не готово к нему и развалилось. Все его частички затрепетали и растворились в синюю дымку. Оно быстро оправилось и укрепилось против ветра, перестраивая шестерни, стекло, кость и все механические части.

Тадеуш взирал в изумлении. Это не машина, питавшаяся и обернутая газом. Это пар, вообразивший машину. Никаких твердых осязаемых винтиков, лишь их призрачные версии, туман, сцепившийся ради подражания точности. Что могло толкать к подобной интенсивной мимикрии? Что за воля и разум заставили этого призрака захотеть стать механизмом? Тут молодой человек содрогнулся — его съежил ужас перед странностью. Он встретился с аномалией за гранью его понимания. Существо же хлопотало, выуживая очередное послание. Тадеуш оторвал взгляд от ужимок лица и взглянул на тело. Ног не было, только спираль из неугомонной синевы. Оно парило над землей, мягко покачиваясь на флуктуациях ветра.

На прочтение предлагался новый свиток. Голова неистово кивала, словно у дятла, чтобы завладеть его вниманием. В этот раз он смог разобрать. Там говорилось: «Пожелай отцу здоровья, мы желаем сочувствовать и благодарить. Его работа есть наша, и еще пять лун ему ждать и, следовательно, жить».

Существо снова ухмыльнулось и вырвало послание из глотки. Передало Тадеушу в щепоти тонких пальцев — жестом, читавшимся почти как презрение или отвращение. Точно так же его мать выносила из дому мертвых мышей — на вытянутой руке. За кончик хвоста. Значения жеста и послания столкнулись во вздохе и смешке, удушивших возглас молодого человека, и, закашлявшись, тот замахал перед собой искаженными руками, отказываясь от оскорбительного дара.

Краска отлила от высокой стены, в саду похолодало. Тени углубились и забрали свое веселье от фонтана. Синий посланец потемнел и присоединился к ним, подался прочь от воды, дробясь из-за твердости гаснущего света, который еще цеплялся за растения и архитектуру. Тадеуш уставился на завиток того, что должно было быть бумагой, на чистой гравийной дорожке, где ее выронило существо. Подбирать это он не собирался. Уж точно не собирался нести обратно домой, отцу. Когда он сформулировал вопрос и поднял взгляд, чтобы задать вдогонку посланцу, тот уже полностью исчез. Пропал в лабиринте сада или неподвижности склада. Внутри уже стало намного темнее. Мысли об этом и о пути во мраке подстегнули Тадеуша. Он заторопился туда, откуда пришел, свернув с немалой поспешностью за прямой угол. Ожидая, что еще увидит или натолкнется на синее создание или какое-нибудь другое невозможное существо. В приливе сумерек добрался до стеклянной двери и ступил в поджидающий сумрак склада. Атмосфера изменилась. Что казалось благодушием, теперь поджалось в высокомерном безразличии. С холодом и презрением взирало на его присутствие. Он сделал глубокий вдох и быстро прошел всю гулкую протяженность зала. Его угнетало ощущение, что за ним наблюдают. Он бросился бежать к воротам и обещанию внешнего мира. Внутри уже так стемнело, что не удавалось сыскать в толстом дубе ворот маленькую дверь. Перепутанные ладони Тадеуша трепыхались и бились о поверхность, выщупывая контуры или защелку, — паникующие чайки со сломанными крыльями. Он все озирался через плечо и прислушивался, не шелохнулось ли что в обширном помещении. Чувствовалось приближение, чувствовалось движение, разворачивалось от стеллажей-ледников. Большой палец зацепил щеколду. Та сдвинулась, тогда присоединилась вторая рука и потянула латунный засов, пока тот не отполз и дверь не распахнулась с грохотом. Туда Тадеуш и вывалился, вырываясь и выворачиваясь длинным тяжелым телом восвояси от того, что надвигалось внутри. Уселся с одышкой и синяками, закатил над кровоточащим коленом рваную штанину. Уставился на дверь и понял, что теперь придется вернуться к ней и запереть. Еще пятнадцать минут набирался смелости и воли. В одной руке дрожали ключи. Вторая робко примыкала отвисшую дверь обратно в проем. Стоило ее закрыть, как ему померещился какой-то звук. Словно часовой механизм, но в отдалении — большой, больше города и всего Ворра. Скорее вибрация, нежели звук. Полая дрожь сдержанного часового завода, насыщенной энергии, достаточно могучей, чтобы вывернуть этот слабый грязный мир наизнанку. С силой припав здоровым коленом к мостовой, Тадеуш привалил свой шаткий вес к дверце и запер ее. Убрал ключ глубоко в карман, с болью поднялся и похромал домой. Он стал другим человеком на других улицах в мире, которого уже не знал и не понимал, во вселенной, наблюдающей за человечеством с желчной усмешкой. На этом фоне звенели напевные слова с бумажного послания. В голове нежно обольщала и бросала раздражающая рифма. Каждые несколько ярдов он запинался и оглядывался, чтобы убедиться, что за ним никто не идет.

Когда Тадеуш вернулся, фрау Муттер уже жевала уголок фартука.

— Ну, ну, что сказали?

Она еще глубже затолкала в рот влажную ткань, пока сын собирался с силами, чтобы ответить.

— Сказали, ничего страшного, мам, у папы все хорошо и скоро он пойдет на поправку.

— На поправку? Откуда им знать?

Тадеуш попытался увильнуть от собственной глупой добавки.

— Я рассказал о его симптомах — и они поняли.

— Эм-м… — ответила она. — Почем им знать? Они не врачи.

— Мы не знаем, кто они.

Она поджала нижнюю губу, согласно кивая, и пожала плечами в недоуменной опаске. Делу конец. Больше Тадеушу нечего и некому было говорить.

Всю дорогу домой он бился над смыслом послания с ленты. Это смертный приговор — или же более невинное приглашение к переменам, к новой жизни? Он пытался понять, как конкретно выражаются пять лун в месяцах и днях, предполагая каждую луну за месяц. Но смысл все ускользал, как и создатель рифмованного утверждения в саду. Никому нельзя знать такое заранее, особенно сыну обреченного, на что бы тот ни был обречен.

Глава пятая

Чтобы колониальный город существовал и процветал в тысячах милях от родины, на другом континенте, нужны две вещи: неоспоримое чувство праведности, демонстрируемое слепой верой в собственное превосходство, и неограниченные поставки ценного сырья. У Эссенвальда было и то и другое.

Город возвели на опушке Ворра, чтобы тот кормился деревьями и перерабатывал их природное великолепие в штабельные измерения и назначения — вываривал смолу, кору и суть из грубого роста в медицинские тинктуры и резиновые чехлы. Каждый привезенный сюда кирпич укладывали ради этой и единственно этой цели. Немецкому городу с немецкими улицами и семьями полагалось есть лес вечно. В сердце леса вогнали прямой линией железную дорогу. Город прошил бы Ворр насквозь, не дай тот отпор.