Быть русским

– Не сейчас. Но я думаю об этом.

Что он «об этом думал», я догадывался, и от этого становилось грустновато. Вот он – тихий, интеллигентный капитализм. Меня виртуозно «наняли на работу». В оплату входили Париж и расходы «на гостеприимство и дружбу», но не на издание моих статей. Да и зачем? Вдруг читатели подумают, что я знаю и понимаю русскую культуру лучше, чем Филипп.

Булонский лес и русские храмы Парижа

После знакомства с Борисом Бобринским, мне и в голову не могло прийти, что через некоторое время я окажусь в его квартире рядом с Булонским лесом в качестве временного постояльца. Он предложил мне кров, как только узнал, что у Филиппа и Брижит возникла от меня некоторая усталость, в которой они сами были виноваты.

– Мы с женой завтра или послезавтра на две недели уезжаем, в квартире останутся мои знакомые из Ленинграда, Юрий и Нина. Места всем хватит. Запишите адрес и телефон. Звоните им, если надумаете приехать.

От неожиданности я замер, затем принялся горячо благодарить. Отец Борис махнул рукой, будто отметая пылинку, и чуть пригнулся:

– Полно, мне это ничего не стоит. Но питаться вы будете сами.

Эта новость вызвала нескрываемую радость у моих друзей. Всё было ясно: дела, парижская жара и постепенно иссякающее гостеприимство. Через два дня я добрался на парижскую окраину в пахнущие свежестью кварталы Булонь-Бийанкур. На втором этаже двухэтажного особняка меня встретила пара милых ленинградцев, моих ровесников. Знакомство произошло молниеносно. Меня неспешно провели по квартире: несколько комнат, в каждой из них иконы, старинная мебель, стеллажи с книгами на разных языках, небольшие картины, множество фотографий. Разговор со скудным чаепитием продолжался до ночи. Юра собирался учиться в Парижском богословском институте, стать священником и остаться во Франции. Нина кляла нищету и абсурд горбачевской перестройки и жаждала того же. Моя история с гэбистами их не удивила.

Утром мы доедали на кухне куски вчерашнего багета и запивали растворимым кофе со сгущённым молоком. Советский дефицит, привезённый из Ленинграда, поразил меня куда больше, чем банка чёрной икры и бутылка водки, которые я подарил моим парижским друзьям. А за окном ожившим мифом возникал из тумана Булонский лес.

Сама жизнь неумолимо приучала меня к «французским завтракам». Я приспосабливался, как мог, размышляя над буквальным смыслом слов petit dejeuner «малое разговение» и не понимая, после какогоjeune «поста» оно происходит? Длиной в одну ночь? А спустя несколько часов следует dejeuner «обед», или новое «разговение»? Суть этих «постов» мне открыл желудок: денег на кафе (о ресторанах я не помышлял!) отчаянно не хватало, как в своё время недоставало еды полуголодным французским крестьянам.

В первое же утро я отправился на прогулку по знаменитому лесу. Эта зелёная часть Парижа сразу стала мне особенно дорога. Среди стволов и кустов дремала история: средневековые пыльные заросли, ренессансные боскеты и цветники в парке «Багатель», романтические пруды, импрессионистическая игра света на полянах и листве, а рядом катание на лодках, мороженое и фруктовые соки в стиле соцреализма, ну и современные аллеи с фонарями и скамьями. Городская природа – зеркало стилей, она далека от капитализма, социализма, классовой борьбы. Лёжа на траве под соснами, я слушал её тихую проповедь свободы и прав человека. Те же инакомысли не раз посещали меня когда-то в глуши московского Ботанического сада. Там, как и здесь, не слушали радио, не читали газет, а беззаботно и мудро предавались жизни…

Каждое утро я уезжал из Булони и до вечера бродил по Парижу. То по карте, то вслепую, что было куда интереснее. Во мне скоропостижно скончался турист, обязанный увидеть и навек запомнить все столичные шедевры, их историю, имена создателей и так далее. Меня влекло иное: коснуться нерва здешней жизни, проникнуть в её подкорку, как мне это удавалось во время сумасшедших путешествий от края до края Советского Союза. Я почти не заглядывал в «Зелёный путеводитель» с описанием парижских достопримечательностей, который подарила Брижит. Предпочитал на берегах Сены сделать вид, что приценяюсь к старым книгам, и вступать в увлекательнейшие разговоры с парижскими букинистами, чудаками и знатоками всего на свете. Набирался смелости спросить у старой монашки в серой пелерине, как пройти до ближайшей церкви, удивить её тем, что я православный и приехал из Москвы, и услышать в ответ: «Дева Мария всем нам покровительница…» Сизолицые клошары в сквериках, засиженном голубями, заводили со мной невнятные беседы, не различая лёгкого акцента и предлагая скинуться на выпивку или просто глотнуть за компанию «красного» из их пластмассовых бутылок. Негры и арабы, узнавая, что я русский, хлопали меня по плечу и улыбались до ушей:

– Карашо!

В соборе на Дарю мне назвали адреса нескольких православных храмов, в которых нужно было обязательно побывать, чтобы немного узнать русский Париж. В тесном Трёхсвятительском подворье Московского Патриархата на улице Петель от духоты едва спасали широко открытые фрамуги нескольких окон. С разрешения местных властей под церковь некогда была приспособлена одноэтажная пристройка к многоэтажному жилому дому. Туповатые и самодовольные буржуа запретили возводить над ней купол и звонить в колокол. Восьмиконечный крест удалось прикрепить лишь над входной дверью. Русский храм, грубо затолканный в полуподполье, украшали изумительные белофонные росписи и иконы Леонида Успенского и Григория Круга. Горящих свечей было едва ли не больше, чем в просторном соборе на Дарю. Прихожане здесь казались скромнее и простонароднее. Часто крестились, кланялись до пола, обходили с поцелуями множество икон. Женщины являлись на службу в платочках, а не шляпках, мужчины без пиджаков и галстуков, но с окладистыми бородами. Словно в России, я подошёл к клиросу и принялся подпевать негромкому и не очень стройному хору женских голосов. После службы меня запросто позвали перекусить в трапезную, скрытую слева от алтаря, в глубине. В Москве так поступали лишь с прихожанами, близкими к священству. За столом, подливая чай и пододвигая бутерброды, расспрашивали обо мне, новых храмах, о переменах в Советском Союзе. Естественная и долгожданная теплота стала для меня открытием неведомого православия: человечного, радушного. Оно было изгнано из русских церквей большевиками, но продолжало жить в Зарубежье.

Купленная в советском магазине «Глоб» книга Робера де Понтийи «Guide des Russes en France (Путеводитель: Русские во Франции)» била в глаза кроваво-красной обложкой. Звероликий казак на скакуне c кинжалом в руке спустя полтора века после разгрома Наполеона всё ещё продолжал мучить подсознание французов. Хотелось мстить и мстить победителям европейского «просвещённого варварства». Но именно этот путеводитель помог отыскать в Париже следы русской культуры и истории. Отнюдь не кровавые, если не считать названий в честь французских побед: Кремлен-Бисетр – от названия московского Кремля и госпиталя для ветеранов войны 1812 года, Севастопольский бульвар, проспект Малакофф, улица де ля Кримэ, мост Альма – в честь «крымского реванша» 1856 года. В конце XIX столетия вражда ненадолго сменилась Франко-Русским альянсом, в Париже появился красивейший мост, посвящённый императору Александра III, и улицы с русскими названиями – Санкт-Петербург, Москва, Петергоф, Кронштадт, Волга, с именами Чайковского и Мусоргского, Римского-Корсакова и Льва Толстого, Шагала и Прокофьева. А станция метро «Сталинград» была так названа в 1946 году в знак признания победы союзной страны в Сталинградской битве.

Гуляя с картой и путеводителем, я обнаружил небольшой «русский квартал» в виде неправильного треугольника, застроенного многоэтажными доходными домами в стиле «Осман» с дворами-колодцами. Его образуют улицы Петра Великого, Невы и Дарю, носящая имя какого-то французского генерала, но на ней с 1861 года высится знаменитый собор св. Александра Невского. Мне рассказали, что богатые выходцы из России селились здесь ещё до революции. В 1918 году напротив собора открылся ресторан «Петроградъ», и с тех пор уже более века в нём не кончается разгульная жизнь. Из любопытства я зашёл внутрь, обвёл взглядом столики и стены, пробежал глазами меню и смятенно попятился назад. Неужели столько могут стоить борщ, пожарские котлеты, пирожки и квас? В другие рестораны с русскими названиями, я заглядывал лишь через витрины. Это лихое «русское запределье» существовало не для меня, не для эмигрантов, а для «братков», прилетавших на выходные покутить в Париже. В этих подворьях «Рашки за границей» требовали предъявить лишь толстый бумажник. Несколько раз мне встречались расписные, словно палехские шкатулки, магазинчики со снедью, знакомой с детства. Чтобы её вкусить, вполне было достаточно зрения и обоняния. Удивили только чай «Kousmichoff» дореволюционного чайного дома Павла Кузмичёва, исчезнувшего в России и после 1920 года возродившегося во Франции, и водка «Smirnoff» московского торговца Петра Смирнова, после революции его потомки бежали из России и возобновили своё дело в Стамбуле, а в1925 году в Париже.

Более всего меня влекли парижские следы русской культуры. Я отыскивал памятники писательнице маркизе де Сегюр (княгине Софии Ростопчиной) в Люксембургском саду и Максимилиану Волошину во дворе особнячка на бульваре Экзельманс (вскоре владельцы наглухо закрыли свой двор). Сетовал, что нет памятной доски на доме недалеко от Эколь де Бозар, где жили Наталья Гончарова и Михаил Ларионов. Что так и не попал в вечно закрытый Казачий музей в Курбевуа под Парижем. Зато на кладбище Монпарнас я нашёл могилу Александра Алёхина с шахматной доской и фигурами победной партии этого чемпиона мира. Потом фигурки исчезли. Удивили надгробие Вацлава Нижинского образе балетного арлекина на кладбище Монмартра и усыпальница баронессы Демидовой в виде античного храма на кладбище Пер-Лашез. Мне повезло увидеть Кадетский музей на третьем этаже над Знаменской церковью на бульваре Экзельманс. Зал открыл староста храма Андрей Дмитриевич Шмеман, высокий, с безукоризненной военной осанкой, провёл мимо витрин с кадетскими наградами, погонами и памятными знаками, рассказал, что здесь за длинным столом многие годы собирались выпускники Версальского русского кадетского корпуса-лицея.

Сильнее всего, как мусульманина в мечеть или иудея в синагогу, меня тянуло в русские храмы, где соединялись вера, язык, культура, история России. Богослужение отзывалось в душе: «ты на родине». Запах благовоний проникал до мозга костей, и на парижских улицах весь день дышалось по-русски.

Поначалу я день за днём совершал паломничества по Парижу и окрестностям из дома отца Бориса. Спустя месяц, год и ещё много лет продолжал их лишь по субботам и воскресеньям. Первой я отыскал крошечную Никольскую церковь в Булонь-Бийанкуре. Её возвели после войны из дешёвого кирпича, старательно побелили, украсили в старорусском стиле и увенчали милым синим куполком. Не без труда нашёл в Ванве однокупольную Троицкую церковь в виде закруглённого сверху бетонного куба. Священник обрадовался моему вопросу:

– Архитектор – Серж Бернарди, православный француз, как и я. Вам нравится?

– Очень ново, выразительно и вполне канонично! Замечательный храм.

– Да-а, согласен. А рядом устроили мечеть, мэрия сделала нам такой подарок. Но мы с мусульманами ужились и вполне ладим.

Полдня я бродил в пригородном Монжероне по «Русскому замку», густонаселённому чеченцами вперемешку с православными. В коридорах и во дворе старинного поместья с облезлыми башенками и стенами валялись брошенные вещи. Люди, заброшенные судьбой, маялись от безделья и безнадёги. Их окружали следы чужих жизней, они носили чью-то одежду, ели даровую еду, дарили детям потрёпанные игрушки. В двух шагах от их пристанища высилась церковь святого Серафима Саровского. В ней оказалось пусто, словно в глазах беженцев, безмерно уставших от жизни на чужбине. Изумительные иконы монаха Григория Круга взывали к небесам, святые с небес неслышно взывали к людям.