Быть русским
Шрифт:
На развороте бюллетеня публиковались тезисы выступлений на Большом коллоквиуме в Сорбонне 7 октября 1989 года: «Религия. Революция. Франция-Россия 1789-1917». Выступали парижские интеллектуалы, академик Элен Каррер д’Анкосс, профессор Пьер Шоню, Дмитрий Шаховской и Михаил Соллогуб, писатель Поль Мурузи, протоиерей Борис Бобринский и знаменитый религиозный диссидент из России Игорь Огурцов. Приветствия в адрес Ассоциации направили католические кардиналы Жан-Мари Люстижье и Поль Пупар.
В других выпусках рассказывалось о благотворительных балах, о грандиозном ужине при свечах в замке Шантийи, великосветских встречах, сборах средств для верующих в России и для православных монастырей во Франции. Среди членов Почётного комитета Ассоциации помимо короля Болгарии Симеона, великого герцога
Дух захватывало! Эта ассоциация сознательно или нет подхватила мою прошлогоднюю инициативу, негласно подписалась под прошлогодним письмом в «Литературной газете». На Западе нашлись люди, готовые содействовать возрождению культурного наследия Русской церкви. Одушевление не покидало меня несколько дней.
Сергиевское подворье
Об этом подворье в советское время писали лишь в «тамиздате» и рассказывали по «вражеским голосам». Добрался я до него после многих других приходов в одну из суббот, когда жара стала невыносимой. От метро «Ломьер» случайный попутчик довёл меня до угла раскалённой улицы, я повернул и больше не встретил никого. Тротуар серым оползнем струился перед глазами и вёл к ослепительному мареву. До изнеможения медленно проплывали номера домов. В пивной на углу два голоса тихо бубнили ни о чём.
– Хоть бы минералки выпить. Но ведь придётся целую бутылку покупать. Ладно, как-нибудь… – отмахнулся я от соблазна.
Прошёл несколько домов и остановился в недоумении у дома 89. Вернулся назад: вот номера 91, 95 и… снова пивная на углу. А где же дом 93? Этот вопрос я задал в полумрак двум чёрным призракам перед стойкой.
– А что вы ищете, мсьё?
– Здесь где-то должна быть русская церковь.
– Она в двух шагах! Направо, сразу за этим домом, во дворе.
– Пфф… невероятно. Спасибо.
В ответ хмыкнули:
– Не стоит.
За углом в проёме между домами, где едва умещались приоткрытые железные ворота, я заметил двухэтажный розоватый домик, на его стене большую икону Сергия Радонежского на красном фоне, под ней горящую электрическую лампадку. Слева показался проход во двор. Дорожка немилосердно поднималась мимо забора и двухэтажного ветхого строения к терему с прямоугольной башенкой вместо купола и двухъярусным красно-бирюзовым деревянным крыльцом. Лестничные пролёты и ломаная крыша образовывали ромбы, один в другом, и казались игрой разгоряченного мозга. Вроде бы невысокий холм, но сердце зашлось, как на высокогорье. Нижняя дверь оказалась заперта. На расписных створках двуглавые орлы, диковинные птицы и звери из древних миниатюр. Сверху доносилось пение, но сразу подняться по лестнице под пылающе-алым крылечным потолком не хватило духу. Я обошёл храм. Точно – немецкая кирпичная кирха со стрельчатыми окнами разноцветного стекла! Пустынный каменный двор, несколько деревьев, кусты, привядшие цветники…
За дверью храма в светлых сумерках дрожали огоньки свечей, поблескивали нимбы святых на иконостасе, перед ним стыло полтора десятка прихожан. Уличное пекло сюда не проникало. Шла вечерня, её подхватывали голоса мужского хора. Церковное пение – храм внутри храма, как душа внутри тела, зодчество звуков и нескончаемая весна… Сквозь иконостас вдруг проступила Россия – храмы, в которых бывал с юности, озарённые лица тех, для кого нет смерти, пасхальные объятия, ликующий звон колоколов, бесконечный простор посреди городской суеты. Богослужение над миром. Святые не ведают границ, обитают в небесном зарубежье, в живой вечности.
После службы на крыльце в лицо пахнул горячий воздух, и я шагнул в кинокадр иноземного города.
– Как? Париж? На границе с Россией? Или у неё нет границ, потому что она – состояние души. Отчизна на чужбине, вера отверженных, надежда безнадёжных, любовь нелюбимых.
В воскресенье я вновь поехал на подворье. Служба уже началась, но в храм всё тянулись запоздавшие: поодиночке, медлительными стареющими парами, нарядными семьями
с детьми. Здоровались, обнимались, перешёптывались по-французски и по-русски. В церкви пахло духами и свечками. Все давно друг друга знали, немногих «советских» чужаков старались не замечать, но узнавали сразу по простецкой одежде, платочкам, суровому виду. Я чувствовал себя неприкаянным – с полуоторванным прошлым и верой вместо будущего. Родина моя мерцала, являлась то в одном, то в другом парижском храме, на улице превращалась в чужбину, заволакивалась мороками бессмыслицы. Три поколения назад русская земля отпала от неба, и нужно было взлетать, чтобы жить. Под самые купола или под плоские потолки церквей, которые мне встречались в странствиях по Стране советов. С юности я отправился в путь, не зная, куда он приведёт. И вот оказался здесь…Храм заливал свет из окон и от паникадил, горели лампады, свечи, свечки. На сводах скрещивались крылья огромных огненных серафимов, из такого же пламени являлись святые на иконостасе, ковёр красного цвета расстилался из алтаря через трапезную. Хор певчих вызывал в душе сладостный трепет.
Богослужение велось по-славянски, что-то пели и читали по-французски. Эмигранты смиренно слушали и крестились, их дети бегали у входа под шиканье родителей, ползали, рисовали в альбомчиках, сидя на полу. В конце службы вереница прихожан потянулась к густобородому священнику с крестом в руке. Я поздоровался по-французски, отступил в сторону, но поймал пристальный ярко-голубой взгляд:
– Вы, кажется, впервые у нас? – в ответ на мой кивок продолжил: – А откуда?
Когда услышал, что из Москвы, поднял брови и перешёл на русский:
– Ну, что ж, чудно. Если хотите чаю попить, спуститесь в трапезную с нашими семинаристами. Они будут рады с вами поговорить.
Он явно подумал, что я приехал поступать в Богославский институт. Так состоялось моё знакомство с протоиереем Николаем Озолиным.
В большом зале здания семинарии из нескольких длинных столов был накрыт только один. Чай вперемежку пили полдюжины молодых людей, две старушки, болезненного вида угрюмый человек и накрашенная девица. Я подошёл, сославшись на приглашение отца Николая. Мне тут же пододвинули тарелки с хлебом и бисквитами, остатки домашнего пирога с капустой и уполовиненный кружок камамбера.
– Кофе или чай? – спросил брюнет с лицом юного Леонида Андреева.
– Чай, если можно.
– Вот вам кипяток, – он двинул по столу электрочайник, – пакетики на столе. Как вас зовут?
Я представился.
– Надо же, земляк! Славно… А я – Андрей. Парижанин с двухлетним стажем, – и вальяжно, по-интеллигентски пожал мне руку. – Знакомьтесь, тоже Валерий, но из Венгрии.
Остроносый сосед по столу улыбнулся и привстал. – Родился в России, а живу в Сегеде. Жена – венгерка.
– Ты что решил в наш семинариум поступать? – покровительственно глянул на меня Андрей и перешёл на «ты».
– И мысли не было. Я тут в гостях, у француза-издателя. Публикует альбомы и по иконописи, по русскому авангарду.
– Понятно, на что спрос есть…
Мы разговорились, и беседа пошла мне на пользу. Уже несколько дней я не ел досыта. Остальные на меня поглядывали, ели молча, как бы нехотя, и вскоре ушли, не простясь. Последней удалилась девица, бросив на нас пристальный невинный взгляд:
– Пока, мальчики!
– Чао! – Андрей отвесил ей звучный воздушный поцелуй, а когда та скрылась за дверью пояснил: – Проститутка из Питера. Поняла, что конкуренция здесь бешеная, ну и решила сдавать экзамены в наш институт. Стать богословицей. Логично.
– Думаешь, пройдёт? Или завалят? – усмехнулся я.
– Конечно, завалят. Но не здесь, а сегодня же вечером. Где-нибудь в съёмной комнатушке под крышами Парижа.
Валера поморщился:
– Андрей, опять ты…
– Не будь фарисеем. Блудниц любить нужно, как учит Писание! – отчеканил Андрей, и мы вернулись к прерванному разговору.
– Ну что… гэбисты вычеркнули меня из науки и выкинули из будущего. Надеюсь на продолжение учёбы и защиту докторской в Париже. У меня давно тема такая возникла: «Символика русского средневекового храма: образ и слово». Хочу со Струве посоветоваться. Он обещал, что в ближайшем «Вестнике» опубликует мою статью об «иконосфере».